Слой за слоем мне придется стереть из памяти черноту, которая пропитала не только ту ночь, но и предшествовавшие ей дни, а затем запеклась коростой, надежно скрыв от меня и события, и лица. Надежно и милосердно.
Но я должна вспомнить, я должна, должна…
* * *
— Фло-о-о! — гаркает сестра мне в ухо, рывком выдергивая меня из оцепенения.
Наклонившись, смотрит туда же, куда и я — в прохудившийся котел для патоки. Давным давно его прикатили из сахароварни и за неимением лучшего места оставили у курятника. На дне скопилась ржавая вода, и в ней, как чаинки в огромной чашке, плавают побуревшие лепестки азалий. Не обнаружив в котле ничего достойного внимания, сестра поводит плечиком.
— Пойдем, Фло, — зовет она, — в Большом доме тебя обыскались. Выезжаем через час.
— Ты что, собралась со мной? — Я разглядываю нарядную блузку из серого крепдешина, которую Ди на правах камеристки позаимствовала из моего гардероба.
За семь лет сестра изменилась почти до неузнаваемости. Вытянулась, похорошела, а ее кожа стала еще белее, словно Дезире ежедневно принимала ванны из ослиного молока. Настоящая красавица! Всякий раз, когда я смотрю на нее, сердце заходится от восторга, что это прелестное создание — моя сестра. И сжимается от несправедливости, что она вынуждена прислуживать мне. А ведь я темна не только телом, но и душой. Иначе не было бы у меня видений, подобных сегодняшнему.
— Неужто я пропущу твою помолвку? — Ди приседает, но не угодливо, а так, словно дает согласие на вальс.
Манеры у нее тоже изменились. В моей памяти Ди оставалась непоседой с двумя косичками и загребущими руками. Но за время моего отсутствия она научилась ходить, не вихляя бедрами, и есть аккуратно, не набивая рот так, что соус течет по подбородку. А если она следит за собой, то и говорит гладко, сдержанно, процеживая речь от негритянских словечек. Эта перемена поразила меня больше всего. Бабушка буркнула, что Ди научилась манерам у офицеров-янки, когда те квартировали в нашем доме. Крутилась рядышком, когда те столовались, вот и возомнила о себе невесть что. Надо бы сбить с нее эту спесь.
Меня же, напротив, радует, что Дезире выросла настоящей барышней. Я намерена и дальше расширять ее кругозор. Обучу ее читать и писать, заинтересую литературой. В последнее время я не раз задумывалась о том, чтобы пойти в учительницы, если бабушка не позовет меня обратно. Вдруг родные отреклись от меня после Того Раза?
Но меня позвали. Неделю назад. Собиралась я в такой спешке, что забыла альбом с рисунками и, качаясь по волнам Миссисипи, лелеяла надежду, что сестра Евангелина сохранит его для меня. Впрочем, дома мне стало не до альбомов.
— Сними тиньон, Ди. Шляпка пойдет тебе гораздо больше. Хочешь, одолжу?
Но Ди хватается за платок в крупную красную клетку и не дает его размотать.
— Ну уж нет! Во владениях Мерсье цветные женщины обязаны наматывать на голову тряпье. Братья этого требуют. Как-то раз после мессы мы с их кухаркой зацепились языками. Она мне много чего порассказала. Будто одна горничная-мулатка прогулялась по саду с непокрытой головой, похвалялась длинными волосами. Так на следующее утро ее тело валялось за садовой оградой. С перерезанным горлом. И без волос.
— Ей что, остригли волосы перед смертью?
— Нет, Фло, не остригли. С нее сняли скальп.
Сестра ждет от меня какой-то реакции, и в угоду ей я восклицаю: «Господи, помилуй!» На самом деле мне даже трудно смотреть ей в глаза. Мой взгляд скользит вверх по спирали, и приходится прилагать усилия, чтобы не пялиться поверх ее головы.
— Что поделаешь — война, — вздыхает Дезире. — На войне братья Мерсье получили разрешение не только бить и калечить, но убивать. Понимаешь? Они только в раж вошли, а им дали по рукам — все, мол, хорош. И злятся они не только потому, что мы проиграли. А потому, что война продлилась недолго… Ау, Фло? Флора-анс?
— А? — спохватываюсь я.
— Опять считаешь ворон?
Можно и так сказать. Только не ворон.
— Как же от них все работники не разбежались?
— Далеко-то не убежишь. Ловцов беглых уже нет, но собаки остались. Кухарка рассказывала, что человек пять тронулись с места, а один и вовсе к любовнице своей уехал. К белой, в каджунскую деревню. Так всех пятерых потом нашли повешенными. А у того, что с белой миловался, не хватало кой-чего.
