— Разве это имеет для меня какое-то значение?
— Ну, ты — младший сын, несмотря на то что появился на свет всего через несколько минут после Джеймса.
— Я богат! — резко бросил он. — Полученное от деда наследство убережет меня от нищеты. Я могу содержать жену. И подумываю о том, чтобы выращивать коней. Именно это занятие больше всего мне нравится в отличие от управления имением, которое придется по душе Джеймсу. Боги справедливо наделили нас талантами. Каждому свое.
— Хочешь сказать, что не ропщешь против участи младшего сына? И не завидуешь будущему графу Нортклиффу? Не желаешь быть на его месте?
— Конечно, нет! Ты сказала, что никогда не собиралась ехать в Лондон на охоту за мужем. А вот мне не приходило в голову вообразить себя графом Нортклиффом. Когда настанет срок, из моего брата выйдет прекрасный граф. А я… я буду собой. И это не так уж плохо. А ты ожидала подспудно тлеющей ненависти и тайной зависти?
— Возможно. Мне кажется естественным питать неприязнь к человеку, имеющему то, что тебе самой иметь не суждено.
— Видишь ли, — ухмыльнулся он, — я с ужасом думаю обо всех тех проблемах, с которыми придется столкнуться моему братцу. У нас есть арендаторы, которые даже викария заставят помянуть дьявола. Нет, мне дали свободу быть тем, кем я пожелаю, и делать все, что захочу, поэтому я очень везучий человек.
Он чуть помедлил, тщательно осмотрел свои сапоги, словно желая отыскать там укатившееся в пятки сердце, и объявил:
— Я много думал и решил, что, пожалуй, стоит посетить Ирландию, поехать в Кумс и поучиться у твоего кузена. Кстати, он парень гостеприимный?
— О, я уверена, он будет очень тебе рад.
— Вот и хорошо. Есть также племенная ферма Ротермир в Йоркшире. Ее владельцы — некие Хоксбери. Их старший сын — мой ровесник. Не хочешь поехать вместе со мной?
— Возможно, — кивнула она, чуть крепче сжав его пальцы. — Готова даже предпочесть Ротермир ферме моего кузена. Это что-то новое, незнакомое и потому более интересное.
— Мама любит рассказывать о том, что мы с Джеймсом, едва научившись стоять, все время норовили подраться. В три года я умудрился на секунду поднять Джеймса на вытянутых руках. Мама, насколько я помню, зааплодировала, что, естественно, не понравилось Джеймсу, и он принялся колотить меня деревянным кубиком. У меня было прекрасное детство. А у тебя, Джудит?
Ему показалось, или в черных глубинах ее глаз на мгновение вспыхнула боль? Трудно сказать. Джейсону хотелось расспросить ее, но он понимал, что, если станет допытываться, она немедленно замкнется. Эта живая, лукавая, уверенная в себе девушка могла быть скромной, застенчивой и даже стеснительной — сочетание, сводившее его с ума и заставлявшее быстрее биться сердце. Он осознал также, что больше всего на свете жаждет прижать ее к себе, поклясться, что станет лелеять ее до самого последнего вздоха. Но он не сказал ничего. Джейсон не отличался сдержанностью, но точно знал, что в отношениях с Джудит терпение — не только главная добродетель, но и необходимость. Это обстоятельство немного озадачивало Джейсона, но он был готов смириться с ним, точно так же, как был готов принять ее всю, ее застенчивость и лукавство, как и остальные качества — хорошие и дурные.
— Мое детство тоже было прекрасным. Правда, выпадали и тяжелые времена, как и полагается в жизни. Счастье приходит и уходит, впрочем, как и несчастье.
Джейсон высвободил руку и осторожно коснулся ее подбородка кончиком пальца…
— А сейчас ты счастлива, Джудит? Теперь, когда встретила меня?
Она пожала плечами и принялась теребить его галстук. И ничего не ответила.
Означает ли это, что его отвергли?
Сердце болезненно сжалось: чувство, которого он доселе не испытывал. Что, если он ошибся в ней?
Джейсон молча выжидал.
Наконец она подняла голову.
— Счастлива ли я сейчас, когда встретила тебя? Знаешь, это странно. Когда вдруг появляется кто-то, очень важный для тебя, забываешь, что вообще существует иная жизнь. И тогда живешь от одной волны счастья до следующей. А между этими волнами — неуверенность, невзгоды и страдания, ибо не знаешь, что думает и чувствует тот другой.
