Миновал февраль. Снег постепенно начал таять, с холма вниз струились грязные потоки. Флер по-прежнему выходила в сад или выезжала в фаэтоне. Сейчас уже больше нельзя было кататься в удивительных русских санях.
Певерил подолгу задерживался у Растинторпов, на этот раз работая над новым портретом. Но иногда по вечерам, когда карета маркизы (которую любезно предоставляли ему для такого случая) привозила его обратно в Кадлингтон, он видел Флер. И они могли приветственно помахать друг другу рукой. Если они шли навстречу друг другу по парку, то останавливались и разговаривали, но всего несколько минут. Миледи очень стеснялась своей погрузневшей фигуры, ее словно мучила совесть. Ибо теперь она понимала, что любит Певерила со всей силой и нежностью женского сердца. И она печалилась по своей утраченной молодости. Сейчас любовь не могла что-либо изменить в ее жизни, к тому же Флер была глубоко нравственным существом, и ничто не могло побудить ее бросить тень на достоинство нынешнего положения — жены Сен-Шевиота.
Позднее, когда свирепые мартовские ветры сотрясали огромный замок и будущей молодой матери приходилось постоянно свертываться калачиком поближе к каминам, ее душевные и физические страдания усилились. Иногда рядом с ней сидел Сен-Шевиот, но ее общество, казалось, только смущало его. Тем не менее он был на редкость ласков и учтив, беспрестанно заботился о ее здоровье, то отдавая распоряжения, то отменяя их: ей нельзя делать то, ей надо делать это. Где-то он слышал, что будущей матери нужно пить какое-то особое молоко и есть редкую пищу. И он посылал за новыми коровами из Джерси[3], заказывал всевозможные деликатесы из лондонских магазинов и даже из Парижа. Флер была окружена подарками, от которых буквально задыхалась. Их без конца привозил Сен-Шевиот, всегда охваченный безудержным бахвальством. Иногда своими действиями он даже вызывал у нее смех.
— Вам надо быть веселой, иначе ребенок родится меланхоликом и будет таким же болезненным, как и вы, — выпалил Сен-Шевиот как-то вечером, когда приехал на несколько дней в замок. Сейчас он беспредельно радовался весенней погоде. Ясный апрель перешел в теплый нежный май. Лес стоял зеленый, а солнце все чаще освещало холмы и долины. — Как вам новые книги, которые я принес вам? Вы не находите их забавными? — сердито вопрошал он. — Я же говорил вам, что они занятны.
Она перелистывала страницы романов, угрюмо поглядывая на него, но была смиренна и послушна:
— Я стараюсь чаще смеяться, Дензил. Но это очень трудно, когда пребываешь в скверном расположении духа. Умоляю вас, перестаньте тревожиться о моем здоровье. Сейчас я чувствую себя превосходно, и доктор Босс сказал, что мне нечего бояться.
— Если он окажется не прав, я прострелю ему глотку, — пробормотал Дензил.
Она взглянула на него, ее прекрасные глаза горели презрением. До чего же он жесток и в любви и в ненависти!
Однажды вечером барон упомянул о картине Певерила, где были написаны ее руки.
— Наш юный гений становится дерзким. Он не просил моего разрешения подарить вам это. Однако как ему удалось так похоже написать ваши руки? Вы что, позировали ему… вы осмелились…
— Ведь он писал с меня большой портрет и запомнил их тогда. Он решил, что, подарив мне эту маленькую картину, тем самым выразит благодарность нам обоим.
— Не нравится мне это! — возразил Сен-Шевиот. — Пара рук… какая глупость!
— Наверное, они олицетворяют мгновение молитвы, но такие вещи вас совершенно не интересуют, — произнесла она с необычным для себя сарказмом.
Сен-Шевиот нахмурился и сердито посмотрел на нее. Она лежала на диванчике возле камина в маленькой гостиной, где они проводили время наедине. На ее плечи был наброшен кашемировый платок. Сен-Шевиоту показалось, что она выглядит не так болезненно, как обычно. Она сейчас чертовски красива, подумал он. Его бесконечно раздражало, что так и не удалось полностью сломить юную душу Флер.
— Что ж, раз вам угодна религия, то занимайтесь ею, леди Сен-Шевиот. Вы ведь слишком святая для меня. Не сомневаюсь, что ваша святость сделает вас прекрасной матерью.
