Увидев въезжавшие во двор кареты, Виктор сразу же почувствовал, что происходит неладное. Он еще плотнее прижался к выступу скрывавшей его стены. Между тем лакеи уже открывали дверцы карет, а часовой вызвал инспектора и караул. Во двор также выскочило несколько тюремных надзирателей с горящими факелами.
Так в Бастилии веселый вечер с вином и песнями был прерван самым неожиданным образом.
При красноватом свете факелов из карет вышли герцог Бофор и комендант крепости. Виктор увидел и узнал их обоих, и с языка его невольно сорвалось проклятье. Теперь, очевидно, бегство Марселя не удастся… И зачем только в самый неурочный час герцог и генерал явились в крепость? Нет ли здесь измены? Не сообщил ли кто‑нибудь им план бегства Марселя? И они, несмотря на праздник, поспешили сюда, чтобы воспрепятствовать ему…
Но вот герцог в сопровождении коменданта прошел в помещение тюрьмы. Инспектор и несколько тюремных надзирателей последовали за ними. Два факельщика, идя по сторонам, освещали им дорогу.
Поднимаясь по лестнице, генерал Миренон спросил, не умер ли заключенный номер шесть из пятой башни. Ему доложили, что он еще не умер, хотя, должно быть, доживает последние минуты.
– Значит, мы успели вовремя, господин комендант, – обратился герцог Бофор к генералу Миренону. – Прикажите‑ка открыть его камеру.
Приказание было тут же исполнено. Факельщики вошли в камеру Абу Короноса и встали по обеим сторонам двери. Герцог и генерал, а за ними инспектор Бастилии и тюремный надзиратель тоже вошли в камеру.
Абу Коронос полулежал на соломе и мрачно глядел на вошедших. У его изголовья на коленях стоял духовник Бастилии. Грек еще не потерял сознания. Он узнал герцога Бофора и рассмеялся хриплым зловещим смехом.
– Смотрите‑ка, сюда идет трусливый убийца моей девочки! – собрав последние силы, страшным, нечеловеческим голосом выкрикнул Абу Коронос. – Вот он! Проклятье и смерть тебе, Бофор, подлый убийца моего ребенка! – При этом грек ткнул иссохшей рукой в сторону герцога. – Ты пришел полюбоваться смертью одной из твоих жертв? Гляди же, палач моей дочери, гляди, как я умираю! Ведь это тоже дело твоих рук! – И старец распахнул на груди свою рубаху. Факелы осветили тело, до того изможденное, что оно походило на живой скелет.
– Конец, всему конец, – продолжал Абу Коронос.
Но генерал Миренон и тюремный надзиратель помешали греку продолжить свою речь – они силой уложили старика на ложе.
Герцог Анатоль Бофор, скрестив руки на груди, с холодной усмешкой, больше похожей на гримасу, стоял посреди камеры и, злобно сощурив глаза, глядел на свою жертву.
– Собака–грек должен успеть сделать признание… – начал было он.
Но вдруг умирающий снова приподнялся на своей постели, протянул руку к герцогу и захрипел прерывающимся голосом:
– Проклятие и позорная смерть тебе, Бофор, мерзкий убийца моей девочки! – И без сил повалился на солому.
– Он умирает, – подал голос коленопреклоненный монах.
– Он не должен умереть!.. Прежде он должен сознаться! – скрипнув зубами, прорычал герцог.
Генерал принялся трясти умирающего за плечи, а тюремный надзиратель закричал старцу в ухо, называя его по имени.
Умирающий еще раз открыл гаснущие глаза, повел ими вокруг и уставил остекленевший взгляд в герцога. Бледные губы прошептали:
– Сирра, я иду к тебе.
Затем он вздрогнул, захрипел и судорожно вытянулся на постели.
Все было кончено. Смерть избавила Абу Короноса от мучений.
– Собаку–грека следовало подвергнуть пытке, – произнес бесстрастным тоном герцог. – Но – поздно…
Выражение лица Бофора было такое, что все присутствовавшие в камере с ужасом глядели на него. Даже очерствевший сердцем монах, всю жизнь проведший в Бастилии, и тот содрогнулся, взглянув на герцога.
Потом духовник Бастилии стал вслух читать отходную, Эта печальная молитва еще более усилила мрачность происходящего.
Миренон почтительно заговорил с герцогом:
– Все кончено, господин герцог, но я рад, что мне удалось доложить вашей светлости о критическом положении грека. Теперь, по крайней мере, вы сами убедились, что от этого арестанта невозможно было добиться признания.
