— О, это любопытная мысль, — отозвался Морган, надевая шляпу. — Могу себе представить, во что превратились бы Акры, если бы первым родился дядя Джеймс: он преобразовал бы поместье в бордель.
Герцог посмотрел на сына слезящимися голубыми глазами, выцветшими за шестьдесят три года, как занавеска, слишком долго находившаяся на солнце.
— Я буду молиться о тебе, Морган, — проговорил он слабым голосом, в котором печаль смешалась с подчеркнутым смирением.
Морган ощетинился, но тут же подавил вспышку гнева, вызванную словами отца. Гнев не приносит пользы. Это, впрочем, не означало, что Моргану Блейкли, маркизу Клейтонскому, были несвойственны вспышки страсти. Просто он умел их подавлять.
— Сделай это, отец, — сказал он, демонстративно снимая черную атласную ленту с рукава и засовывая ее в карман. — Помолись за меня. Помолись за дядю Джеймса. Помолись за Джереми.
— Не насмехайся над бессмертной душой своего брата! — Впалые щеки герцога вспыхнули нездоровым румянцем — не то от праведного гнева, не то от религиозного жара. Морган не мог бы с уверенностью сказать, от чего именно. — Тем более, что ты отчасти виноват в его смерти.
Морган сделал шаг назад, уязвленный сильнее, чем если бы отец хлестнул его по лицу.
— Ты никогда не устаешь от этой песни, отец? — спросил он после минутного молчания. — Ты исполняешь ее каждое утро? Наверное, ее обличительный пафос помогает тебе сладко спать по ночам?
— Теперь ты ведешь себя дерзко, Морган, — быстро ответил герцог, взяв сына за руку. — Я простил тебя. В моем сердце я тебя простил. Мой Бог требует того от меня.
— Правда? — Морган мягко высвободил руку, и его губы искривились в насмешливой улыбке. — Твой Бог. Это было необычайно любезно с его стороны, не правда ли? Пообещай мне, что, когда будешь говорить с ним в следующий раз, — а я уверен, что это случится очень скоро, — ты поблагодаришь его от моего имени. И, пожалуйста, не оскорбляй этого парня напоминанием о том, что его милость холодна и бесполезна для нас, грешников. А вот и грум с каретой. Как предупредителен этот малый. Сам я вернусь в Акры верхом, так как хочу подольше пробыть в одиночестве — чтобы оплакать дядю Джеймса, разумеется. Не хочу расстраивать тебя своими слезами.
Герцог покачал головой и глубоко вздохнул, как бы признавая невозможность общения со своим сыном.
— Делай как знаешь, Морган. Надеюсь, мы увидимся за обедом. Приходи вовремя, чтобы мы вместе благословили трапезу. Я не требую от тебя слишком многого, когда ты находишься в «Акрах», но настаиваю, чтобы ты придерживался правил. Выходить к столу со стаканом бургундского в руке — это оскорбительно.
Морган помог отцу забраться в карету, затем отступил на шаг и поклонился.
— Я скорее отрежу себе руку, чем решусь оскорбить вас, сэр, — мягко проговорил он и жестом приказал груму трогаться.
Непонятно, почему солнце продолжает сиять, если Джереми — и вместе с ним все надежды его старшего брата на счастье — лежит, превратившись в прах, в мавзолее из розового мрамора на вершине холма.
Маленький сиротский дом в Глайнде располагался за деревней и был скрыт за высокой стеной и рядом деревьев. Благородные леди и джентльмены в экипажах, фермеры на телегах и даже простые пешеходы могли пройти мимо приюта, не опасаясь, что их чувства будут оскорблены видом слишком тонких ног, слишком больших глаз или множества могилок в глубине двора за кухней.
Морган знал, что мир тяжек и безжалостен для сирот в этой стране, где богатство встречалось нечасто, где бедность и голод уже стучались и в зажиточные дома и где сочувствие расходовалось экономно — на пожертвования в канун Рождества и от Пасхи до праздника Вознесения.
При всей своей — впрочем, недавней — религиозности христианнейший герцог Глайндский не простер своей милости на то, чтобы починить шпиль у церкви преподобного мистера Сампсона, а уж тем более — на незваных и нежеланных приютских детей.
«Мне следует привести герцога сюда, — подумал Морган. — Это заставит его вернуться из удобного религиозного убежища в мир живых людей. Вот настоящий ад и проклятие, о чем свидетельствует даже запах, исходящий от этого места».
