По камням у меня под ногами с журчанием бежал ручеек, где-то верещали и чирикали летучие мыши — мне даже показалось, что в темноте наверху мелькнули светящиеся звездочки глаз. Я невольно содрогнулась: никогда не питала особой любви к летучим мышам — при всем том, что в колдовских делах они зачастую помощники из первейших.
Я двинулась вперед, и пятно волшебного света последовало за мной. Я посмотрела на свою руку и наконец-то увидела его источник. Ни дать ни взять, я захватила с собой в темную бездну толику солнечного света, задержавшегося на коже!
Вглядевшись, я заметила вдалеке еще один огонек, на удивление естественный в столь противоестественном месте. Я пошла вверх по течению ручья и почувствовала, что вроде бы огонек стал ближе. И я продолжала идти сквозь густые «заросли» сталагмитов, пока впереди не показалась самая настоящая бревенчатая хижина, да притом прехорошая!
Она была крыта дранкой, перед окнами красовались ящики с цветами, распахнутые ставни как бы говорили: «Добро пожаловать, друг!» Ну, по крайней мере, так все выглядело бы, стой эта избушка в какой-нибудь лощине среди гор.
Однако она находилась в самых что ни есть недрах земли, а потому и впечатление производила, скажем так, куда более сложное. Хотя бы оттого, что цветы в ящиках покачивались без всякого ветерка, а сам домик стоял в кругу послеполуденного света, неведомо откуда здесь взявшегося.
Как бы то ни было, я пошла прямо к крыльцу — и, приблизившись, услышала изнутри песню. И это было не антимузыкальное мурлыкание драгамана, а, наоборот, приятный девичий голосок, неплохо управляющийся с мелодией.
Я в Англии картежничал,
Я вынес весь Мадрид.
Давай десятку — сможешь ли
В игре меня побить?
Сочтя вежливое обращение подобающим под землей так же, как и на земле, я остановилась перед дверью, шагах в двадцати, и окликнула:
— Привет! Есть кто в доме?
Эхо под потолком раза два или три повторило мой голос.
Пение сразу прекратилось, и в окне появилась девушка. Она держала в руках блюдо и тряпку. Девушка оказалась гораздо красивее, чем я ожидала, даже рыжие волосы были гораздо длинней, чем на снимке. Но когда она улыбнулась, между передними зубами обнаружилась та самая щелка, о которой, наставив на меня ружье, рассказывал ее отец прошлой ночью на склоне Подковы.
— Ой, здравствуйте! — воскликнула девушка. — Вы, наверное, Перл!
— Точно, мэм. А вы, не иначе Элли Харрел, — откликнулась я.
— Милый, слышишь? Перл Санди ужинать пришла! — сказала Элли, обращаясь к кому-то в доме у себя за спиной.
Этот кто-то пророкотал ответ, который я толком не разобрала, но из каменной трубы хижины вырвался сноп пламени вроде тех, что вспыхивают над сталелитейными заводами Алабамы. Он был вполне узнаваем.
— Батюшки-светы, это ж в какую даль вы забрались! Скорее заходите в дом и садитесь, в ногах правды нет! Только не обращайте внимания на цветы, хорошо? Я думала, вырастут виргинские традесканции, но что взошло, то взошло. У меня тут и сидр подогретый, и цикорий сейчас закипит… ой, да, и бисквиты, конечно! Я такая беспамятная, свою голову и то где-нибудь позабыла бы, не сиди она на плечах…
Цветы в оконных ящиках были длинные, вьющиеся, с бутонами на макушках, и эти бутоны то открывались, то закрывались. Когда я шагнула на порог, они потянулись ко мне с обеих сторон, точно гуси, намеренные ущипнуть вас сквозь щели в заборе.
Внутри домик оказался гораздо просторней, чем снаружи, но по сравнению с пустым и темным пространством пещеры здесь было царство уюта. Дверь, сквозь которую я вошла, по своим размерам подходила Элли и Перл, но в титаническом камине могли жариться два быка сразу, и если труба была ему под стать, то, значит, вот каким образом входил-выходил Кайтер Пайк. Кресло-качалка у очага могло вместить целое семейство, но, насколько я могла судить, драгаману было в нем тесновато и неудобно. Он чуть не упирался подбородком в колени, а сгорбленные плечи норовили разнести потолок — хотя тот был повыше, чем на среднем железнодорожном вокзале.
Другое дело, что явное неудобство очень мало волновало его. Он смотрел на рыжеволосую девушку, сновавшую по кухне туда и сюда, и лицо у него было такое, с каким, должно быть, когда-то в Акадии Габриэль взирал на Евангелину.
