Когда он вошел в камеру, его внимание сразу же привлек этот странный человек в солнечных очках. Этот аксессуар был неуместен там, куда солнце почти не проникало.
Черные очки и руки в постоянном движении придавали ему вид извращенца. Наверное, его посадили много лет назад в это гнусное место, он был вынужден воздерживаться сексуально, во всяком случае пока обжаловали приговор, за это время он отрастил длиннющие двухметровые усы и успел набрать сто восемьдесят килограммов в ожидании какой-нибудь привлекательной двадцатилетней девственницы.
А потом все прояснилось. Черные очки, продвижение ощупью по камере, белая трость, поставленная возле койки, – этого было достаточно, чтобы указать Таргину, который не отличался быстротой соображения, что его сокамерник был слепым.
«Глухой и слепой, – сказал он себе, – прекрасная компания!»
Когда наступила ночь и в коридоре зазвучали бубен и тарелки, которые сопровождали последнюю трапезу, Таргин поднялся с постели, подошел к слепому, который лежал лицом в потолок, губы у него шевелились, – похоже, он либо бредил, либо горячо молился.
– Меня зовут Таргин, – просто сказал он.
В результате гигант оказался неплохим малым.
(Ну, что дальше? Собака, быстро подай идею, ну-ка, полай!)
Очень скоро мужчины подружились, поскольку у обоих было общее свойство, отличавшее их от других заключенных и сближавшее между собой. Первый ничего не видел, второй ничего не слышал. Каким-то образом они дополняли друг друга. Один описывал то, чего не видел другой. То, чего не слышал один, другой писал на бумаге.
Впрочем, впервые Таргин видел, чтобы слепой умел писать. Одной рукой он касался краев картонки, чтобы не вылезти за край, а другой писал как можно мельче. Предложения разлетались во всех направлениях и складывались в затейливые виньетки.
Валид, который с каждым днем все больше горевал о потере Деванампии и думал о нем с ностальгией, повторил однажды Таргину странную просьбу, которую он как-то утром выразил своему старому сокамернику.
Он написал: «Опеши мне что ты видиш из этого акна».
Тысячи вопросов жгли губы Валида с тех пор, как умер его друг. В полубреду он произносил не молитвы, как думал Таргин, но рассказывал о том, что ему описывал Деванампия, слепой все запоминал и пересказывал самому себе, чтобы обрести иллюзию зрения, – он испытал ее в первые месяцы своего заключения.
Таким образом, в этот первый весенний день гигант прочел слова, нацарапанные Валидом на куске картона. Если афганец правильно говорил по-сингальски, то с орфографией дело было плохо.
– Ты пишешь лучше, чем многие сингальцы, Валид. Есть ошибки, но все понятно. Но я как раз не понимаю, чего ты хочешь. Объясни, и я выполню твое желание.
Таргин иногда произносил те же слова, что добрые джинны в восточных сказках, которые появляются, стоит потереть лампу. Вместо ответа, слепой постучал указательным пальцем по картонке, чтобы подчеркнуть то, что он написал.
– Окно выходит на стену, – сказал гигант, – на кирпичную стену. Ничего не видно.
На мгновение слепой оцепенел.
Что?
Можно сказать, что чья-то невидимая рука обратила его в каменное изваяние.
Потом он медленно опустил голову.
Весь мир рухнул.
Он понял, что его бывший товарищ по камере все выдумал с одной целью – доставить ему удовольствие. Проявление альтруизма, бескорыстия. Проявление любви, братства, дружбы.
(Хорошо, я писал на груди рубашки, на рукавах и только что закончил писать на спине. Если я правильно рассчитал, места больше не осталось. К тому же не знаю, что еще добавить. Нужно пересмотреть с точки зрения стиля. Но для первого романа неплохо…)
Гордость за то, что он сумел выразить словами свои мысли, была третьим электрическим разрядом прямо в сердце, который факир испытал с начала своего приключения. Он знал, что у него получилась красивая история, и остается только перенести ее на бумагу, чтобы она превратилась в книгу. Он пообещал себе написать все это, как только попадет к месту назначения, где бы это ни было. Конечно, сперва он позвонит Мари. Он просто умирал от желания.
