— Это ничего, что кольцо пропало. Я недавно развелась со своим бывшим. Сама не знаю, зачем я его все это время носила… — Она посмотрела на руку без кольца, согнула пальцы. — Будем считать, Уилф сделал для меня доброе дело.
— Чем еще я мог ему помочь, Кейт?
Она улыбнулась:
— Невозможно спасти всех до единого.
Кейт помолчала, а потом спросила:
— А сейчас вы видитесь с сыном?
Гарольду было больно это слышать.
— Нет.
— Наверное, скучаете по нему? — продолжала расспрашивать она.
После Мартины еще никто не интересовался его сыном; во рту у Гарольда пересохло, а сердце невольно заколотилось. Ему хотелось объяснить Кейт, каково обнаружить своего юного отпрыска в луже рвоты, отнести его в постель, утереть ему лицо, а утром притвориться, будто ничего такого не видел. Он был не прочь поведать ей, каково ребенком наткнуться на мужика, то бишь на своего отца, валяющегося примерно в таком же состоянии. Хотелось допытаться: «Как же это случилось? При чем тут я? Неужели это я виноват?» Но Гарольд промолчал. Негоже взваливать на Кейт подобное бремя. Он лишь кивнул и ответил, что да, он очень скучает по Дэвиду.
Обняв колени, Гарольд припоминал, как отроком лежал у себя в комнате и прислушивался к тишине, в которой больше не было матери. Он вспомнил, как ему впервые сообщили об отъезде Куини и как он от неожиданности плюхнулся на стул, потому что она даже не зашла попрощаться. Он будто наяву увидел побелевшее от ненависти лицо Морин, услышал, как с треском захлопнулась за ней дверь гостевой комнаты. Он заново прожил свой последний визит к отцу.
«Мне очень жаль, — сказала ему санитарка. Она взяла Гарольда за рукав и почти насильно утянула прочь. — Вы же видите, он разволновался. Лучше вам сегодня уйти».
Поспешая за ней, Гарольд оглянулся напоследок, и все, что он запомнил: тщедушный человечек бросался в него ложками и вопил, что у него нет никакого сына.
Разве такое выразишь? Придется пересказать целую жизнь. Можно, конечно, попытаться и найти слова, но для Кейт они будут исполнены совершенно иного смысла. Можно сказать: «мой дом», но она вообразит этот дом по-своему. Нет, этим никак не поделишься…
Они еще посидели вместе и помолчали. Гарольд слушал, как шелестит ветер в ветках ивы, как колышутся ее листочки. В сумерках сияли свечки кипрея и раскрывшейся к вечеру ночной фиалки. Со стороны лагеря доносились смех и крики: Рич в потемках затеял игру в пятнашки.
— Уже поздно, — наконец сказала Кейт. — Вам надо поспать.
Они вернулись к остальным, но сон все не шел. Голова Гарольда была полна неотступных дум о матери в поисках каких-нибудь утешительных воспоминаний. Но на ум приходил только холод, пронизавший дом его детства, запах виски, въевшийся даже в его школьную одежду, и пальто на подкладке — подарок к шестнадцатилетию. Впервые Гарольд всецело отдался страданию от того, что родился не нужным ни отцу, ни матери. Он снова долгие часы пробродил в темноте под небосводом, усыпанным крохотными звездочками. В памяти возникали образы Джоан — как она муслила палец, чтобы перевернуть страницу журнала о путешествиях, или скашивала глаза на отца, трясущимися руками тянувшегося к бутылке; но ни разу не обнаружил он случая, чтобы она поцеловала сына в макушку или хотя бы пообещала, что все у него будет хорошо.
Задавалась ли она хоть когда-нибудь вопросом, что с ним потом сталось? Как он живет-поживает?
Он будто наяву увидел ее отражение в зеркальце пудреницы. Джоан подводила губы яркой помадой и делала это с такой старательностью, что ему чудилось, будто она под краской пытается удержать что-то, ему неведомое.
На него вдруг волной нахлынули переживания: Гарольд вспомнил, как однажды перехватил ее взгляд. Она бросила на середине какое-то занятие и застыла с раскрытым ртом — наполовину мать, наполовину просто Джоан. С бешено бьющимся сердцем, отчего голос у него предательски задрожал, собравшись с духом, Гарольд спросил:
— Скажи мне только честно… Я — урод?
Джоан расхохоталась. На ее щеке выщербилась такая глубокая ямочка, что Гарольд, наверное, мог бы засунуть в нее палец.
Мать вовсе не потешалась над ним. Она просто веселилась от всей души. Но за отсутствием у нее родственной привязанности Гарольд был рад довольствоваться хотя бы ее искренним смехом. Он потом жалел, что разорвал ее письмо на мелкие клочки. «Дарагой сын». Вернуть бы его сейчас… Обнять бы снова Дэвида крепко-крепко и заверить его, что все у них еще наладится. Но Гарольду оставалось только тосковать по невозвратимому.
