Участники отряда, несмотря на медлительность, были преисполнены уверенности, явившейся Гарольду в диковинку. Они повторяли, что уже перестали быть заурядным набором из туловищ, ног, голов и сердец, а превратились в единый энергетический заряд, устремленный к Куини Хеннесси. Этот поход так долго оставался сокровенной идеей Гарольда, что вера, которую вкладывали в нее посторонние люди, неимоверно его взволновала. Но не только — Гарольд понял, что они тоже наполняют ее смыслом. И если он и раньше не сомневался в этом, то теперь осознал на более глубинном уровне. Его спутники ставили палатки, разворачивали спальники и ночевали под открытым небом. И обещали себе, что Куини будет жить. Слева от них тянулась изломанная череда темных пиков Кили-Мур.
Но всего через несколько дней конфликты вновь дали о себе знать. Кейт терпеть не могла Рича. Она сказала, что он — законченный эгоист, а Рич в ответ обозвал ее злобной коровой. Позже «горилла» и приходящий студент в течение одного вечера успели перепихнуться с одной и той же учительницей начальных классов, и старания Рича утихомирить враждующие стороны едва не окончились потасовкой. Уилф не прекращал попытки обратить своих спутников к Богу и надоедал всем просьбами сообща помолиться за Куини, что вело к ухудшению атмосферы в отряде. Однажды к ним на ночлег присоединилась группа туристов-любителей, что привело к дальнейшим разногласиям. Одни с жаром доказывали, что палатки противоречат самому духу похода Гарольда, другие требовали оставить в покое автострады и двигаться напролом к более сложной Пеннинской тропе[27]. «А как насчет задавленных животных?» — подливал масла в огонь Рич. Гарольд слушал их со все возрастающим смятением. Он не видел принципиальной разницы в том, где люди спят и как они идут. Он не навязывал им, чем питаться. Лично он просто хотел дойти до Берика.
Однако теперь он был неотделим от своих попутчиков. Они ведь тоже перестрадали в жизни, каждый по-своему. Уилф по-прежнему трясся во сне, а Кейт частенько сидела у огня, и щеки ее блестели от слез. Даже Рич, вспоминая о сыновьях, судорожно разворачивал носовой платок и притворялся, будто у него аллергия на пыльцу. Впрочем, если Гарольд и сожалел об их решении присоединиться к нему, не в его натуре было разочаровывать новых товарищей. Иногда он отходил в сторонку и умывался или просто дышал воздухом, напоминая себе, что для его похода не существует правил. Раз или два он уже совершал ошибку, возомнив, что постиг их, а потом убеждался, насколько был не прав. Может, и с паломниками та же история? Может быть, они суть новый этап его похода? Гарольд все больше убеждался, что временами незнание становится высшей истиной, и ничего с этим не поделаешь.
Новости о кампании стали ее движущей силой, словно и сама она обладала неким внутренним импульсом. Стоило где-нибудь пройти слуху, что отряд уже на подходе, как на каждой плите начинали что-нибудь печь и стряпать. Кейт едва не сшиб «Лендровер»: его не в меру ретивая владелица спешила доставить путникам поднос, сервированный ломтиками козьего сыра. Рич за общим костром выдвинул предложение, чтобы Гарольд перед каждой трапезой произносил короткую речь о том, что значит быть паломником. Гарольд отказался, и тогда Рич решил взять инициативу на себя. Он поинтересовался, не желают ли остальные делать себе пометки. Согласился только «горилла», хотя в волосатой перчатке писать ему было нелегко и он все время просил обождать.
В прессе появлялись все новые и новые свидетельства добродетельности Гарольда. У него самого не хватало времени читать газеты, но Рич, судя по всему, был осведомлен гораздо лучше. Один медиум из Клитроу заявил, что у главного паломника золотистая аура. Какой-то молодой человек рассказал душещипательную историю о том, как он уже готов был спрыгнуть с Клифтонского подвесного моста, но Гарольд его отговорил.
— Но я не был в Бристоле, — удивился Гарольд. — Я посетил Бат, а оттуда пошел в Страуд. Я очень хорошо запомнил тот отрезок пути, потому что едва не сдался тогда. Ни на каком мосту я ни с кем не беседовал. И уж подавно никого не отговаривал спрыгнуть.
