Несмотря на молитвы, Уилф очнулся ночью в слезах. Гарольд обнял трясущегося в ознобе паренька — тот был весь в поту, — и обеспокоился, не промахнулся ли он насчет грибов, хотя понимал, что ошибки быть не могло.
— Что там за звуки? — содрогался Уилф.
— Просто лисы. Может, собаки. Или овцы. Вот овцы точно блеют.
— Мы с вами не видели никаких овец.
— Не видели, но ночью все становится гораздо слышнее. Ты скоро привыкнешь к этому. Не бойся, никто тебя не обидит.
Он поглаживал Уилфа по спине и упрашивал уснуть точно так же, как Морин увещевала Дэвида, которому после похода в Озерный край начали сниться кошмары.
— Все хорошо, все хорошо, — повторял он, подражая тону жены.
Он уже жалел, что не подыскал Уилфу лучшего места для первой ночевки; несколько дней тому назад ему попалась незапертая застекленная беседка, и Гарольд роскошно устроился в ней на плетеном диванчике. Даже под мостом было бы комфортнее, хотя там возрастала опасность привлечь нежелательное внимание.
— Чудится, на фиг, всякое, — бормотал Уилф, клацая зубами.
Гарольд достал вязаный берет Куини и натянул его пареньку на голову.
— Мне тоже снились дурные сны, но в походе они прекратились. И у тебя будет так же.
Впервые за несколько недель Гарольд не уснул, а просидел всю ночь возле юноши, перебирая в памяти прошлое и задаваясь вопросом, почему Дэвид выбрал в жизни то, что выбрал, и можно ли было заметить эти ростки в самом зародыше. Изменилось ли бы что-то, будь у Дэвида другой отец, или нет? Он уже давно не растравлял себе душу подобными мыслями. Собака лежала у его ног.
Желтое сияние луны с рассветом выцвело, капитулируя перед лучами восходящего солнца. Гарольд с Уилфом пошли по росе сквозь пушистые розовые метелки осоки, ступая по мокрым прохладным листьям подорожника. На стеблях сверкали самоцветные капельки, а паутинки меж острых травинок повисли мохнатыми облачками. В ярком сиянии низкого светила все контуры и цвета утратили отчетливость, и путники брели словно сквозь туман. Гарольд показал Уилфу матовую тропку, тянувшуюся вслед за ними по заросшей обочине.
— Это мы, — пояснил он.
Уилфу по-прежнему не давали покоя неразношенные кроссовки, но невыспавшийся Гарольд и сам еле брел. За следующие два дня они с грехом пополам добрались до Уэйкфилда, но бросить паренька Гарольд не решался. Уилфа по ночам мучили приступы паники и кошмары; он уверял, что когда-то натворил бед, но что Господь его помилует.
Гарольд не испытывал той же уверенности. Юноша был истощен до болезненности и склонен к быстрым сменам настроения. Только что он забегал вперед, носился с собакой наперегонки и кидал ей камешки — и тут же впадал в тягостное молчание. Гарольд отвлекал его рассказами о придорожных растениях — теми, что почерпнул из справочника, — и о небе. Он объяснял Уилфу разницу между низкой мелкослоистой облачностью и перистыми облаками, плывшими над нею в вышине, подобно валунам. Он показывал, как с помощью наблюдений за тенями и явлениями природы можно вычислять направление. Например, растение, гуще разросшееся по одну сторону холма, наверняка получает больше солнечного света. Из этого можно сделать вывод, что там южный склон и что идти следует в противоположном направлении. Уилф внимал с нарочитой жадностью, хотя иногда перебивал Гарольда вопросами, из которых явствовало, что голова юноши занята чем-то другим. Они сидели под тополем и слушали, как шелестит листва на ветру.
— Дерево-дрожалка, — пояснил Гарольд. — Его сразу узнаешь. Оно так трепещет, что издали кажется, будто на нем зажглось множество огоньков.
Гарольд поведал юноше о людях, встреченных им в начале пути, и о тех, с кем лишь недавно свел его случай. Среди них была женщина, жившая в соломенной хижине, супружеская пара, повсюду возившая с собой в машине козу, и пожилой дантист, каждый день ходивший к роднику за шесть миль, чтобы набрать свежей воды.
— Он говорил очень убедительно. Объяснил, почему мы должны с благодарностью принимать то, что природа дает нам безвозмездно. Это дар милосердия — так он сказал. С тех пор я взял себе за правило останавливаться у родников, чтобы испить воды.
