Чарльз Дарвин – мой главный научный кумир. Философы любят говорить, что вся философия – лишь ряд примечаний к Платону. Я искренне надеюсь, что это не так, потому что подобное высказывание – весьма сомнительная похвала философии. Но у нас есть намного больше оснований считать, что вся современная биология – это ряд примечаний к Дарвину, что очень неплохо характеризует биологическую науку. Все биологи идут по стопам Дарвина, и нам подобает скромно брать с него пример, хотя едва ли кто-то сумеет его превзойти. На последних страницах автобиографии, оглядываясь на свою жизнь, он попытался перечислить личные качества, свойственные и несвойственные ему. В этом я тоже попытаюсь скромно последовать его примеру, взяв его метод самооценки за образец.
Я не отличаюсь ни большой быстротой соображения, ни остроумием – качествами, которыми столь замечательны многие умные люди, например Гексли[125].
По крайней мере, в этом я могу похвастаться родством характера с Дарвином, хотя в данном случае он сильно поскромничал.
Способность следить за длинной цепью чисто отвлеченных идей очень ограниченна у меня, и поэтому я никогда не достиг бы успехов в философии и математике.
Опять же, это можно сказать и обо мне, несмотря на смехотворно безосновательную репутацию человека с хорошими математическими способностями, которой я пользовался (или с которой вынужден был мириться) в годы работы на Бевингтон-роуд. Биолог-математик Джон Мейнард Смит обворожительно удивлялся тому, как можно “думать прозой”. Он писал об этом в “Лондонском книжном обозрении” в конце своей рецензии на две мои книги: “Эгоистичный ген” и его продолжение (адресованное профессиональным биологам) – “Расширенный фенотип”:
Я оставил напоследок то, что кажется мне самой странной особенностью обеих книг, потому как подозреваю, что многим другим это не покажется странным. Особенность эта состоит в том, что ни в одной из них нет ни строчки математики, и тем не менее я безо всякого труда следую за ходом рассуждений автора, и в них, насколько я могу судить, нет логических ошибок. Более того, едва ли можно сказать, что Докинз вначале формулирует свои идеи в математических терминах и лишь затем излагает их прозой: судя по всему, он и думает прозой (хотя, быть может, немаловажно, что, когда он писал “Эгоистичный ген”, он приходил в себя после тяжелой зависимости от программирования – занятия, которое требует ясности мысли и абсолютной точности выражения). Жаль, что большинство авторов, пишущих о связи эволюции с генетикой, не опираясь на сложные математические выкладки, или трудны для понимания, или заблуждаются, а нередко и то и другое. Докинз – счастливое исключение из этого правила.
Но вернемся к автобиографическому монологу Дарвина:
В одном отношении память моя крайне слаба: я никогда не в состоянии был помнить какую-либо отдельную дату или стихотворную строку дольше, чем в течение нескольких дней.
Вполне возможно, что это и правда было так, но непохоже, чтобы данная особенность сильно помешала Дарвину в его работе. Моя же способность запоминать стихи слово в слово не сослужила мне особой службы в занятиях наукой, хотя и обогатила мою жизнь, и я ни за что не хотел бы этой способности лишиться. Кроме того, не исключено, что чувство поэтического ритма оказывает некоторое влияние на литературный стиль.
В своих привычках я методичен, и это принесло мне немалую пользу при моем своеобразном способе работы. Наконец, благодаря тому, что я не должен был зарабатывать себе на хлеб, у меня было достаточно досуга. Даже плохое здоровье, хотя и отняло у меня несколько лет жизни, пошло мне на пользу, так как уберегло меня от рассеянной жизни в светском обществе и от развлечений.
Я далеко не методичен в своих привычках, и в моем случае именно это (а не плохое здоровье), вероятно, отняло у меня несколько лет жизни, которая могла бы быть более продуктивной. То же самое можно, к сожалению, сказать о рассеянной жизни в обществе и развлечениях (а также, в моем случае, об увлечении программированием), но ведь жизнь нужна, чтобы жить, а не только чтобы быть продуктивной. К тому же я должен был зарабатывать себе на хлеб. Но, хотя я без малейших угрызений совести игнорирую упреки в свой адрес (да, такие случаи бывали!) за то, что я белый, что я мужчина и что я получил достойное образование, я не могу отрицать, что пользовался некоторыми незаслуженными привилегиями, если сравнивать мое детство, отрочество и юность с детством, отрочеством и юностью тех, кому повезло меньше. По-моему, за подобные привилегии следует извиняться не больше, чем за гены или черты лица, но я вполне осознаю, что действительно пользовался ими. И я благодарен родителям за свое детство, которое многие назвали бы очень счастливым. Кто-то, пожалуй, усомнится в том, что мне так уж повезло в семилетнем возрасте быть отосланным из дома в спартанские условия школы-интерната, но даже за это я имею основания благодарить своих родителей, от которых возможность дать мне такое образование потребовала немалых расходов и ощутимых жертв.
