– Ну ладно! Не отвяжешься ведь…
Жаккетта забралась с ногами на ложе и, довольно уютно устроившись в уголке, потребовала:
– Только клятву дай, что не расскажешь никому!
– Пресвятой Девой клянусь! – начала Аньес.
– Нет, не пойдет! – оборвала ее Жаккетта. – Пресвятая Дева добрая, она простит, даже если нарушишь. Ты мне вот так поклянись: «Святым Бавоном клянусь, что не выйду замуж, если разболтаю эту тайну». Бавон – мужик серьезный и за клятвой проследит.
– Ладно… Святым Бавоном клянусь, что не выйду замуж, если проболтаюсь. Рассказывай!
– Я давно это знаю, уже года полтора, наверное. Знаешь, как стали меня родители на улицу, на гулянье пускать – в деревне ни у кого из девчонок столько дружков не было, сколько у меня. Они даже косились… А что я? Я же парней не отбивала у других, сами липли, как мухи на мед. Поначалу-то я ничего не подозревала, думала, нравлюсь, потому как не кривляюсь, не строю из себя святую, как некоторые… Вот дружок всегда и есть. Наш старенький кюре в ту пору помер и прислали нового, молодого. Пошла я как-то к нему на исповедь. Поначалу все было как положено… Слушал он, слушал, да вдруг как накинется с поцелуями!
– Да ты что?! – в тон рассказу охнула Аньес, в полном восторге от такого захватывающего начала.
– Кюре, видно, и сам испугался: оторвался от меня и к кресту кинулся. Схватился за него, а самого аж трясет! Я жуть как перепугалась – и в рев! А меня мой дружок Николя провожал, он услыхал и ворвался, как бешеный. Сообразил, видать, в чем тут дело, и на кюре чуть с кулаками не накинулся. Но тот трястись перестал, наперсным крестом во все стороны машет и вопит, что дело серьезное: не то дьявол во мне сидит, не то еще что. Николя, он вообще отчаянный, давай в ответ орать: «Что, мол, святой отец, коли девка не дала, так ее сразу на костер, как ведьму?! Я тебе все кости переломаю, не посмотрю, что в сутане!»
Жаккетта перевела дух и продолжила:
– Тут кюре меня из церкви выпихнул. «Иди, – говорит, – дочь моя, погуляй немного!» А сам с Николя заперся. Долго они там мои косточки перемывали. Николя говорит, падре у него всю подноготную выспросил, такие вопросы задавал, что у Николя уши от стыда горели. Потом они меня позвали, и кюре говорит: «Так и так, Жаккетта, оказывается, я не первый мужчина, у которого ты вызываешь дикое желание тобой обдл… олбд… Он тогда такое слово завернул… а-а, вот: „об-ла – дать“! Я должен познать тебя, как мужчина женщину, и понять, от Бога у тебя сие или от диавола!»
– И ты согласилась?! – Аньес вцепилась в свои коленки и, открыв рот, слушала исповедь Жаккетты.
– А то… Попробуй не согласись – инквизицией ведь пахнет и Псами Господними. Да я и не жалею – ты что, он таким ловким… э-э… ну, этим самым оказался… – Жаккетта запнулась, пытаясь найти благопристойное определение кюре.
– Амантом! – помогла Аньес.
– Во-во, никогда бы не подумала! Почти как мессир Марчелло, видать, ученость – не последнее дело. Неделю он, значит, в храме при свечах проверял меня вдоль и поперек, а дальше Николя на него уже косо посматривать стал, пришлось проверку заканчивать. Так ему, бедняге, не хотелось – глаза тоскливые стали, как у собаки. И вот что он сказал…
Жаккетта изо всех сил зажмурилась и стала монотонно повторять накрепко затверженные слова:
– «То, чем ты обладаешь, дочь моя, не от дьявола – ибо никакой дьявол не сможет так проявлять свою силу в святой церкви, в присутствии Господа Бога, Девы Марии и всех присных. (И никакой дьявол не даст такого божественного наслаждения…) Но и не Господь Бог ниспослал тебе этот дар, ибо с дьявольской силой тянет об-ла-дать тобой вновь и вновь. Я думаю, тебе чьим то попущением досталось то, чем жены человеческие привлекают мужей человеческих, и ты одна получила то, что предназначалось десяти божьим душам!» Он много еще чего говорил… – Жаккетта открыла глаза. – Но я запомнила, что от меня навроде как жаром пыхает, как от очага, – мужики-то и ломаются. И жар этот иногда больше, а иногда меньше, во как!
– Здорово! Счастливая ты, Жаккетта! Маленькая, толстенькая, лицо простое – а ни один парень не устоит! – заявила Аньес.
