– Ничего не выйдет, ничего не выйдет! – вскричал бургомистр, большой пессимист, но авторитетное лицо в городе.
– А это уж мое дело.
– Я вам говорю это по опыту.
– По какому опыту?
– Вы, сударь, еще человек молодой...
– Тем лучше для меня.
– А хотите быть умнее всех. Недурно бы посоветоваться со старшими.
– Вот я вам и сообщаю, господа.
– Э, жили мы до сего времени спокойно и без читальни.
– Ну, если так, сударь, то хоть не мешайте, коли не хотите помочь.
Бургомистр на минуту оторвался от карт (в это время он играл) и, смерив Вилька взглядом с ног до головы, Промолвил:
– Не понимаю, откуда это у современной молодежи... Эй! Пики простые!
– Вист! – ответил приходский священник. – Как бы в этих книжках не было еще соблазну.
– Ваш ход. По мне – уж лучше преферанс.
– А я буду читать, – воскликнула дочь казначея. – Господин Вильк, какие там будут книжки? Ах, я так люблю трогательные! О!
– Ну что же, господин Людвик? Согласны? – спросил Вильк.
Людвик заерзал на стуле, покраснел, поправил галстук и, кашлянув, произнес:
– Я затрудняюсь... У меня нет времени.
– Я скажу, господа, – закричал Антош Дзембовский, землемер, – это все варшавские штучки, а мы покажем, что сами не глупее других.
– Само собой разумеется.
Вильк вообще не отличался терпением. Он пожал плечами и отправился к дамам.
Там ему больше повезло. Главное, он уговорил Камиллу – дочь казначея, даму сердца Людвика, – каковая Камилла просто-напросто приказала Людвику взять на себя обязанности библиотекаря.
Как видит читатель, Гарбовецкий безумствовал. Но в конце концов читальня все же была создана.
«Знаю, – писал он, – что потеряю свой сто рублей, но все-таки дело доведу до конца». И действительно, дело до конца довел и деньги потерял. Читать никто не хотел. Девицы надеялись получить легкое и приятное чтение и вот его не оказалось. Неудовольствие было всеобщим. Шляхта приняла весть о читальне как нельзя хуже. Я слышал весьма разумное рассуждение одного местного жителя. «Дайте им только науку, – говорил он о мелких чиновниках местечка, – дайте им образование, и ручаюсь, что они захотят стать с нами на равной ноге, захотят бывать у нас, чтобы их принимали в обществе, будут считать себя ровней нам. Клянусь богом, вообразите только, к чему это приведет! Не мутите им головы! Где же видано общество без низших и высших классов? Помните, что лишняя ученость нивелирует различия между классами. Я предупреждаю: вы идете навстречу мятежу! Я сказал и умываю руки! Я сделал все, что мог...»
Привожу это рассуждение только потому, что человек, который это говорил, знаменит по всему своему уезду.
И он был прав. Сколько ненужных вещей могли бы узнать из книжек эти девственные умы. Право же, по мне, лучше игрок в кости, картежник, пьяница, чем человек с вывихнутыми мозгами.
Напрасно также учил чиновников Вильк, что принимать угощения от обывателей нехорошо. Прежде всего и обывателю приятно показать себя иногда добрым хозяином, а во-вторых, никого к этому не принуждают – так уж принято. Речи Вилька вызывали всеобщее возмущение. «Господа, не притворяйтесь глухими, когда вам говорят дело, – сказал он. – Не нос для табакерки, а табакерка для носа».
Последние слова священник и помощник судьи поняли как намек, потому что оба нюхали табак.
Спросил я как-то одного чиновника, что думают о нем, то есть о Вильке.
– А почем я знаю, – сказал он. – Ни мужик, ни ксендз, ни шляхтич, ни чиновник, – вот так-то! Я даже думаю, не переодетый ли он...
– Кто?
– Ба! Вот до этого-то я и не могу додуматься.
С крестьянами Вильк обходился все-таки получше. Он завоевал привязанность своих батраков, которых у него стало шесть. «Я, – писал он, не миндальничаю со своими людьми; каждый из них должен выполнять свои обязанности, хочет он того или нет. Не поверишь, до чего бесит меня сентиментально-приторная литература для народа. Несколько таких книжек я привез из Варшавы. В одной, например, я нашел весьма трогательное повествование о том, как beatus[16] Кукуфин держал речь к народу и...
...Уча народ с великим пылом,
На локтя два над лугом воспарил он,
чем „набожных поселян“ растрогал до того, что все, кто воровал, перестали красть, а пьяницы выгнали корчмаря из села вон. Мораль заканчивается тем, что гораздо лучше быть добрым, чем злым, ибо доброго барин любит, а злого не любит.
