Уроки английского продолжались со всей пунктуальностью. Насколько удавалось, Вильк излагал при этом Люци свои теории о жизни и долге. Однажды, когда у госпожи Хлодно была мигрень, а Вильк говорил более страстно, чем обычно, Люци спросила его внезапно:
– Мама говорит, что я восторженная. Dites-moi...[55] Правда, вы не любите, когда разговаривают по-французски, но все же: Dites-moi, est-ce que c'est vrai que je suis tellement exaltee?[56]
– Если называть восторженностью любовь ко всему доброму, – правда.
– Вы, наверно, mon Dieu[57], очень добрый?
Вильк слегка покраснел, и сердце у него забилось так сильно, что даже одежда на его груди заколебалась.
– Почему вы так говорите? – спросил он глухо.
Локоны Люци очутились настолько близко от лица Вилька, что он почувствовал аромат ее волос. Медленно, очень медленно она подняла на него глаза и сказала:
– Говорю так, потому что... Как будет по-английски «любовь», господин Вильк?.. Вы как-то удивительно произносите это слово...
Муслиновое платье Люци по такой же удивительной случайности обвило его ноги.
– О, я и впрямь восторженная!.. Не правда ли?
– Что с вами сегодня?! – спросил Вильк дрожащим голосом.
– Что со мной?.. Не знаю... Какая-то слабость! – прошептала она. Любили ли вы когда-нибудь, господин Вильк?.. Какая слабость у меня!.. Боже, что со мной творится?
Внезапным движением она уронила голову на грудь Вилька.
Наверное, и ему трудно было бы рассказать, что с ним тогда творилось.
Когда, наконец, он опомнился и хотел заговорить с Люци о случившемся, ее уже не было в комнате.
Зато был здесь господин Хлодно, который, попыхивая огромным янтарным мундштуком, спокойно положил руку на плечо Вилька и, как обычно, il le regarda tout-a-fait comme un vrai loup[58].
– Hy-c, как там идут уроки? Comment cela va-t-il?[59] – спросил он.
– А! Очень хорошо.
– Может, уже хватит с них науки?
– Еще нужно два-три урока.
– Прекрасно. Я буду вам весьма признателен за эти занятия.
Вильк криво усмехнулся.
– Вы слишком любезны, – сказал он.
– Нет, нет! Совсем не слишком... Но, a propos[60]: имею к вам дельце. Это вы писали ту статейку в газете?
– Да, я писал.
– О, как это нехорошо!
– Вы находите?
– И граф Штумницкий того же мнения. Как нехорошо восстанавливать против себя таких людей!
– Мнение графа Штумницкого мне безразлично.
– Даже мнение графа Штумницкого? Впрочем, все общество крайне возмущено. Вы без надобности раздражаете людей, господин Вильк. Зачем было писать эту статью?
Вильк гордо поднял голову.
– Я за нее отвечаю, – промолвил он.
– Да ведь не в этом дело. Но позвольте высказать вам несколько мыслей. Я сам ценю литературу. В молодости я даже стишки пописывал и, parole d'honneur[61], вовсе недурные. Но все дело в том, чем должна быть литература. Конечно, если бы она превозносила хорошие стороны нашего общества, если бы мы по доброму согласию прятали наши недостатки и показывали бы людям, кого надо считать украшением общества... такая литература приносила бы пользу и читателям и писателю. Между нами, поверьте мне, сударь, немало есть людей столь же благородного происхождения, сколь и прогрессивно мыслящих. Литература должна быть осторожной, не правда ли? Не говоря уже о том, что нехорошо показывать ошибки старших... Если бы ваши слова и были правдой, каждый спросит: откуда у вас право говорить правду?
– Милостивый государь, мы с вами расходимся во мнениях.
– Граф Штумницкий был ужасно возмущен. «Я выписал, – говорил он, лошадей из Англии, купил карету в Вене, племенного барана у Мальцана, я популярен в народе, со всеми здороваюсь, выписываю французские иллюстрированные издания, – обо всем этом господин Вильк не удостоил даже упомянуть».
Вильк засмеялся.
– Вы смеетесь, а все общество возмущено вашей статьей. Все мы сторонники прогресса. У Гошинских, например, есть бульдог, с которым разговаривают по-немецки, а выписал он его из Вроцлава, потому что, по его словам, в Германии у всех такие собаки. И против этого вам нечего возразить!
– А! А! Разумеется, нечего.
– Вы кончили университет и при желании – конечно, при желании – могли бы стать для нас и нужным и полезным человеком. Вы правильно осуждаете чиновников, но о нас следовало бы говорить иначе. Вот если бы вы, к примеру, какой-нибудь другой статейкой сгладили неприятное впечатление, написали бы что-нибудь новенькое, возвышающее наших сограждан, а?
