«Октопусси» – это такое место, куда имеет смысл ездить если не ради кухни, то ради лифта. Шестнадцать метров глубины, и лифт идет намеренно медленно и очень плавно, совершенно прозрачный шар с чуть перламутровыми – что замечаешь не сразу – стеклами, медленно, так, чтобы можно было насмотреться на подводные прелести «Парка “Октопусси”». Когда-то это был самый дорогой ресторан в окрестностях, но потом подвесили над Ингельвудом прозрачный додекаэдр клуба «Фэйт» – и «Октопусси», несмотря на подводного садовника, работающего со всей зоной, видимой из лифта, несмотря на специально созданный искусственный остров, несмотря на джеты, доставляющие гостей с материка и на материк, превратилась в заведение номер два. Но это, конечно, значения не имело – а имело значение то, что Ву любила катания в этом лифте больше всего на свете – в какой-то момент, когда она завороженно смотрела на шугнувшуюся от нас рыбу, мне показалось, что даже больше, чем меня, – но тут глянула так прозрачно и благодарно, что я обнял ее и закрыл на секунду глаза, а когда открыл – ничего не увидел. Потому что лифт больше не двигался, и свет в нем не горел.
Под водой темно, как под землей. Я понял именно там: быть опущенным в маленьком полом шаре под воду и быть опущенным в маленьком полом ящике под землю – совершенно одно и то же, наверное. Не позавидуешь подводникам. Особенно смешно – если бы там-тогда было смешно! но теперь смешно, – что в этом стеклянном гробу в десяти метрах от поверхности воды я был в парадном костюме. Сходство с похоронами было настолько полным, что мне показалось – дурацкая игра или сон дурацкий, и я бы даже лег на пол и скрестил руки в кратком помрачении ума, если бы не почувствовал, как напугалась Ву. Вот тогда мне стало нехорошо.
Секунд десять все – и мы, и супружеская пара с девочкой лет шести – молчали, ожидая, что все немедленно наладится. Было совершенно, идеально, кромешно темно; я протянул руку и коснулся стеклянной стенки – она показалась мне несколько менее теплой, чем прежде. Проблема явно была элементарной – вырубилось электричество; лифт, соответственно, не двигался, не освещался, не отапливался и не вентилировался. Мне очень понравилось, что проблема настолько простая, и я сказал: «Сейчас они подключат запасной генератор, это от силы минута» – и тут ребенок зарыдал, а Вупи вздрогнула и закашлялась. Одна из мам девочки сказала: «Лисса, успокойся, сейчас мы поедем дальше, не больше минуты, ты же слышишь» (а я, кстати, к этому моменту понимал, что минута уже прошла), а ее жена, видимо, присела на корточки и притянула девочку к себе, потому что рыдания стали глуше. Я почувствовал, что кожа Ву под моей рукой покрыта мурашками, и пожалел, что не могу стянуть с себя собственную шкуру и укутать ее, бедняжку. Лифт остывал. Я все время ждал, что глаза привыкнут к темноте, и все время напоминал себе, что этого не будет – здесь нет никакого света, совсем, вообще, зрению не к чему приспосабливаться – и не к чему приспосабливаться слуху, потому что кроме наших собственных шебуршений никакой звук не доносится до нас. Вдруг резануло по глазам – одна из дам нащупала и открыла комм, экран засветился так ярко, что несколько секунд я жмурился. Коммы, естественно, не ловили сигнал на такой глубине – хотя в зале же ресторана стоял трансмиттер? но все равно почему-то не ловили, ни у кого из нас, – зато они давали свет, и стало полегче. Еще бы они тепло давали. «Послушайте, – сказал я, – одно ясно: весь наличный состав ресторана сейчас занят нами, нами и только нами. А мы должны быть заняты собой, собой и только собой». И еще восемнадцать минут, пока нас поднимали наверх, мы в кромешной темноте пели на пять голосов самые громкие песни, какие только могли вспомнить, – причем я с некоторым умилением выяснил, что моя будущая жена страшно, немилосердно фальшивит.
В вестибюль мы вступили под бравурное «Америка, Америка!» – но потом, в джете, усталость и перенесенный страх навалились так, что от машины к дому мы с Ву брели, держась друг за друга, и перед тем как вызвать лифт, переглянулись нехорошо – но все-таки вызвали. Вупи, как вошла в квартиру, просто прислонилась к стене и сползла на пол, а у меня еще хватило сил дотащиться до пуфа и кривовато плюхнуться на него – но уже не хватило сил переменить позу, и минут пять я лежал, внятно ощущая, как затекает нога, и наслаждаясь тем, что этот вечер, кажется, закончился, и тем, что тепло и свет, и тем, что ничего не булькает за стенами, не качается пол и у моих ног не рыдает в ужасе ребенок. «Надо сделать чаю», – сказала Ву; я немедленно ответил: «Надо». Никто из нас не пошевелился. Наконец она со вздохом поднялась с пола, выпростала ноги из тяжеленных туфель на платформе и как была, в плаще и с приклеенным к тыльной стороне ладони мокрым шариком зонта, пошла на кухню, а я все лежал и лежал и думал о том, что вот немедленно бы на пуфе и заснул, если бы не понимал, что уже через два часа проснусь от болей в затекшем теле и от того, что воротник плаща врезается в шею.
