…Боже мой, почему в те унизительные и страшные моменты, когда он оказывается мне нужен, у него на лице всегда появляется вот это выражение – такое глупое, что несколько секунд проходит, пока он пытается сделать нормальное лицо и заставить себя разжать губы. В такие моменты я хочу встряхнуть его и спросить: Саша, где брат твой, Виталий? Я один зову его Сашей, даже родители называли его Лисом, хотя могли бы – меня. По праву первородства он отобрал у меня даже это. Еще бы – ему подходит это имя, он хитрый, взрослый, ловкий, ответственный, как они все полагают; богатый, одаренный, красивый, смелый, везучий. Всем этим очень легко быть, когда у тебя на руках нет жены и ребенка. Больного ребенка.
…Мне кажется, что вот в эти унизительные и страшные моменты, когда он сидит у меня в гостиной и говорит мне нечто такое постыдное, такое (он сам это знает, я же вижу по его лицу) – такое глупое, когда он выдавливает из себя просьбу – всегда одинаковую и всегда отвратительную, – я чувствую себя так, будто не он передо мной, но я перед ним в чем-то виноват. Он никогда не поймет, что в эти моменты я ненавижу его не потому, что он опять пришел просить денег, а потому, что мне становится за него стыдно – мучительно, до колик в животе стыдно – изнурительным стыдом за чужого дурака. Мне стыдно за ту – каждый раз новую и каждый раз безнадежную, безнадежно трагичную – формулировку, с которой он называет конкретную сумму: «И знаешь, Саша, мне кажется, что тысяч, скажем, восемь могли бы в какой-то мере все решить. Как ты думаешь, я правильно определяю сумму? Поможешь мне посчитать?..» Или: «Я прикинул, и у меня получилось около шестнадцати тысяч; если честно, то надо бы, конечно, чтобы мы заплатили восемнадцать – покрыть проценты и больше никогда не иметь дела с этими мудаками» – «мы»! как он вставляет это «мы» и как мне становится стыдно за него, за то, что он использует такой гнусный, такой наивный трюк, и особенно за то, что он сам откровенно этого трюка стыдится! Мне стыдно за то, что я как бы проглядел, как бы ничего не сделал для того, чтобы как-нибудь выпрямить его, построить, заставить жить по-человечески.
…Я каждый раз чувствую, что жутче всего в этой ситуации – то, что ему нет до меня никакого дела. Он не понимает, что деньги мне по-настоящему нужны, что не на всех они сыплются с неба, достаются за так, как ему и его приятелям вроде Щ, который даже не поздоровался со мной, когда мы встретились последний раз, посмотрел насквозь, прошел мимо. А ведь нам с ним случалось отлично друг друга понимать – например, на какой-то технологической выставке мы стояли напротив витрины антикварной робототехники, я под настоящей травой, а Щ, видать, под чем-то совсем нечеловеческим, хоть и бионным, потому что повторял все время: «Круто, как это круто». Тогда хватал меня за рукав, лез ко мне, как к бабе. А теперь не поздоровался со мной в «Огах», будто я для него – просто хуй с горы, чувак, который для каких-то его друзей записывает драгбионы, черная, неквалифицированная работа, пустой человек… Блядь, попробовали бы они, эти, которые смотрят насквозь и проходят мимо, пять кубов кетамина! Иногда мне кажется, что все настоящие люди, способные на реальные поступки, умерли задолго до моего рождения.
…Я каждый раз чувствую, что жутче всего в этой ситуации – то, что он похож на меня. У нас были абсолютно одинаковые исходные, что ли, материалы – одни родители, одни условия взросления, один мир, одна среда, – но я заставил себя стать милым, смелым, везучим. А он всегда ездил на чужих спинах. Он постоянно напоминает мне о том, во что я превращусь, если хоть на день, хоть на час перестану пересиливать себя, стараться, стремиться быть тем, чем можно худо-бедно гордиться, если я перестану заставлять себя думать, что у любой ситуации есть выход – и что этот выход я могу найти сам, без родительских денег, без помощи брата, без связей тестя. Он понимает же, что его отделяет от меня не набор счастливых случайностей, а усилие воли и преодоление страха, и это сводит его с ума. И когда он приходит ко мне просить денег, чтобы выпутаться из говна, в которое он сам себя затянул – сам, по неаккуратности, жадности, глупости, наплевательству, свинству, – он чувствует себя униженным вдвойне: из-за того, что ему приходится сознаваться мне в своих прекрасных деяниях, и из-за того, что он мог быть точь-в-точь таким, как я (а он хочет, он хочет именно этого – быть, как я!) – или, по крайней мере, совсем не таким, каков он сейчас, – и поленился, не захотел, не рискнул.
