У нее очень странная внешность, очень, и тянет спросить: насколько тут вообще морф, насколько – свое? Потому что гладкая совершенно кожа и очертания личика детские – это, ясно, морф, может, даже и подправленный уже, годы-то идут. Но вот крошечные и очень странно, как в японском театре, приподнятые брови и очень круглые, с тяжелыми веками, глаза – это не морф, кажется; по крайней мере, трудно придумать такой морф; скулы высокие – точно не морф; но вид у нее в целом изумительно странный, особенно учитывая очень тяжелый, очень зрелый взгляд. Кто-то рисовал такие картины, сейчас не вспомнить, кто. Прошлый век; кролики с длинными шеями и девочки с кусками мяса в руках… И с такими лицами.
– Я не морф, мистер Хипперштейн. Я карлица. Лилипут, вернее.
Ух ты.
– Простите, я не хотел вас смутить. Сделаю, по крайней мере, комплимент: для карлицы вы очень пропорциональны. Вы действительно выглядите, как девочка. Вот только взгляд.
– Спасибо. У меня не очень много времени, и мне не очень приятно быть здесь – хотя здесь уютно, – поэтому давайте я все расскажу вам и уйду.
Комм на запись.
– Без изображения.
Черт; без изображения – это жаль, особенно учитывая мордочку эту, и надо немедленно спросить, пока не забыл, разрешает ли она писать, что лилипутка, а не морф? Особенно обижать ее не хочется. С другой стороны, комм несколько секунд писал и все же какое-то изображение записал; можно потом уговорить ее на публикацию, по комму уже.
– Я вас слушаю.
– В общих чертах я сказала уже, но вот детали. Значит, так. Я прочитала о гибели Герды, так?
– Кшиси.
– Кшиси. Я прочитала и позвонила вам.
Позвонила и говорила таким голосом, будто вот-вот умрет, – трупным голосом, не знаю, как описать. Сказала, что у нее есть сведения по этому делу, и я аж задохнулся, переполошился и попытался немедленно выдавить что-нибудь: мол, мисс Уэбек («Миссис». «Простите, миссис Уэбек»), может, у вас и нет ничего, может, нечего и время-то тратить. И в ответ получил: не морочьте мне голову, я приеду завтра, в половине двенадцатого ждите меня в Кэнтон-холле, – и вот пришел, сел, ждал, до половины третьего, кстати, ждал, ни секунды не сомневаясь, что она придет, как кроткая овечка, – и пришла, и очень коротко и сдержанно извинилась: «Мне было трудно, простите»; отклонила предложение звать друг друга по именам, «но имя мое, – сказала, – запишите. Девичье, с которым все это делалось. Сатаней Гаманаева». Пришлось диктовать по буквам, и она терпеливо диктовала, потом сказала: коротко было – Сати. Я записал и это тоже, и что, собственно, на той студии она снималась под именем Лолита Гейз (тогда еще имя Лолита считалось не в падлу использовать, педоморфного видео было мало, хотя самому Хипперштейну казалось чудовищно глупым давать человеку вместо имени название категории; ну, как если бы для гомофильмов кто-нибудь взял псевдоним Пидарас Лавалье). Десять лет назад. (Господи, сколько же ей сейчас? Если тогда ей был максимум двадцать один…) Тогда все было так же: тот же отдел, и тот же Великий Скиннер у руля, и те же яростные поиски снаффа и детской порнографии. И тот же метод внедрения агентов в педофилические студии, и юная Сати Гаманаева, Лолита Гейз, снимается в студии Bubbling Hum в двух сетах за три месяца – и этого времени оказывается достаточно, чтобы случайно, безо всякой подготовки спецоперации, а сугубо оказавшись в нужном месте в нужное время (ключи обронила в раздевалке, спохватилась в двенадцать часов вечера, когда приехала из гостей домой), лейтенант Гаманаева выяснила, что вот прямо на этой студии, прямо в этих же декорациях по ночам снимаются сеты с двумя близнецами, мальчиком и девочкой, тринадцати лет, причем снимаются с тех пор, как им, милым деткам, было едва двенадцать. Имен не знала она, а псевдонимы видела на коробках с сетами там, на площадке: Антоний и Виола Миранда. Охрана ее пустила легко – в лицо знали, а чужие здесь по ночам не ходили; и она стояла за шкафом, и смотрела на все это, и коммом писала звук (видео тогда еще только в очень дорогих коммах было). И потом этот звук на диске Скиннеру на стол положила. И горда была, так горда!
