Смешной мальчик в вестибюле снимает со вспышкой – и все на него косятся, как на редкого зверя; небось, студент журфака, авангардствует со старой камерой. Выпендрежники они все, но легче сразу отделаться – пять минут постоять перед прессой попозировать, жалко, что я злая такая, злая с утра, ужасно, рожу приветливую как трудно делать и хочется на вопросы их огррррызаться собачкой, да чего я такая злая?! – а вот поди ж ты. И особенно злая почему-то, как посмотрю на одного, такого худого в очках… в очках худого… напоминает, что ли, кого? – а, да, он интервью брал у Ву и Алекси про любовь и все такое – и тут меня начинает немедленно и сильно тошнить, и голова, без того с утра болящая, вдруг дает искру, от которой я чуть не подскакиваю, и волосы сразу весят тонну, и в очередной протянутый микрофон я рявкаю с наслаждением: «…чтобы от меня все отъ-е-ба-лись!» И поворачиваюсь, и вижу укоризненную морду Глории: ну как же, мол, тебе не стыдно, дорогая… А мне, наверное, было бы стыдно, если бы не голова. Го-ло-ва.
Вупи с Бо сели в дальнем конце зала, а я туда смотреть не буду, потому что голова, голова, голова, и все равно успеваю увидеть, как Алекси осторожно, когда никто не смотрит, лапу продевает ей под бретельку и тут же убирает, голова, голова, голова. Хорошо, что все началось хоть и можно смотреть на сцену и заниматься делом бессмысленным и бесполезным – гадать о победителях. Гроссу наверняка подложат ту же свинью, что и в прошлом году, – «лучшую режиссуру», а «Голден Пеппер» – это фиг ему, хотя я и не смотрела, что он там в этом году наваял, но говорят, что-то бессмысленное про какие-то этнические проблемы, – словом, форсит, как мальчик. «Открытие года» наверняка заберет Дмитри Уотерс, мальчик с рожками и с красивым морфом – небольшим двойным членом, завитым в козий рог; заберет за участие в «Вальпургиевом шабаше», у нас же снятом, но без меня – хотя фильм, честно скажем, хороший, смешной. «Лучшую актрису» получит Панах с вероятностью 99 процентов – от иранского чилли все в этом году ходуном ходят, говорят, у них за это побивают камнями насмерть, серьезно. Такая система – снялся в одном кино, и, пока монтаж делают, бионы чистят, начинаешь просить политическое убежище, потому что потом поздно будет. А мне ничего не светит – и справедливо, и хватит, натанцевалась. Голова, голова, голова, и Глория берет под локоток, шепчет: «Ты в порядке?» – и я говорю, стараясь челюстями не двигать, потому что голова: «В порядке», – вдруг два ощущения накатывают сразу: чудовищно сильного дежавю («Ты в порядке?» «В порядке», «Ты в порядке?» «В порядке», «Ты в порядке?» «В порядке»…) – и наоборот, как это называется? может, никак и не называется – ощущение, что происходящее с тобой в этот момент происходит в последний раз. Вообще совсем. Не будет больше в твоей жизни Иерусалимского фестиваля. И странным образом голову от этой мысли отпускает немножко, и вдруг с удивлением понимаешь, что тебе здесь – скучно. Просто скучно, элементарно. Сердце не замирает, не разбегаются глаза, и кто что получит – в целом, тоже наплевать. Вот сейчас объявят открытие года; если и правда Дмитри – ну, очень хорошо, Глория будет рада. А я? – а я никак. Маньини выбирается на сцену объявлять победителя – сморщенная обезьянка, звезда BDSM десятилетней давности, рассвета эпохи чилли; как ужасно за десять лет ее смяло и сморщило, говорят, она больна тяжело, но деталей не знаю; в серой лапке зажат золотой перчик. «После долгих совещаний… жюри… решило… назвать… открытием года… мисс Вупи Накамура!»
И вот тут у меня перехватывает сердце, и в голове искрами рассыпается адский огонь, и я смотрю на нее – как она к сцене идет, заливается краской, статуэтку поднимает над головой, благодарит кого-то – и я собственное имя слышу среди прочих, – и в голове у меня камера со вспышкой делает «клац!», «клац!», «клац!» – и я знаю, что вот это останется со мной, вот это я в могилу с собой унесу, потому что это и есть – счастье, счастье, полновесное счастье – это ее сияние, гордость, развившийся локон у шеи, темная впадина на поднятом предплечье, и даже то, что она смотрит на не меня, а на мужа, конечно, на мужа – это тоже горькое и странное счастье, счастье полновесного живого страдания, счастье, от которого жилка у виска бьется.
