И вот тогда-то, во вторую поездку, все резко переменилось для меня в Париже, словно меня вдавили лицом в красивую витрину, на которую я так любовалась. После этого я попала внутрь очень сложного и мучительного мира. (Меня понизили с роли молодой русской «vedette» до роли безликого пешехода на франкоязычном тротуаре.) И это был Париж номер два, три, четыре, — когда я приехала в него уже как самостоятельная личность, не с официальным визитом,
а как все. И получила от этого города сполна — за свою тепличность и инфантильность, за застарелые иллюзии, в свои двадцать девять-тридцать лет. Может быть, за то, что когда-то надела свой плащ кофейного цвета? Я тогда села и стала писать рассказ в одну страницу машинописного текста о Мечте. О том, что случается с теми, кто слишком долго лелеет свою мечту. Мечта дает кулаком поддых.
«Мечта»
Посвящается Тимуру Джорджадзе — ему первому я дала прочитать эту запись, и он ее одобрил. Особенно восхищался фразой об укатившем куда-то разукрашенном поезде, который и есть твоя жизнь. Его жизнь тоже катилась, гремя колесами игрушечного поезда. Тимур уже ушел. Тебе, Тимурчик.
«Хочется. Это невозможно. Никто об этом не думает, потому что это просто нереально. А ты немного знаешь, что это такое, тебе немножко удалось узнать, что это такое. То ли ты избран знанием, то ли наоборот, проклят мучениями и тоской о почти невозможном, но ты ждешь. Проходит долгое время: дни, вечера, дожди и зимы, и чужие праздники, и твоя жизнь, отмеченная чем-то, лишенным «того», знак чего становится все непонятней и грустнее для тебя своим нераскрывшимся смыслом.
И вот однажды, когда ты уже знаешь, что жизнь твоя укатилась куда-то на своем деревянном разукрашенном поезде, ты узнаешь, что завтра это случится! Это ты увидишь! И соленое живое дыхание того знака, что маячил в твоем мозгу, вдруг становится шумным и раздувает и волнует ноздри, у тебя пересыхает и совсем пропадает дыхание. И вот. Ты входишь. Ты знаешь. Оно здесь. Оно. Где оно? К нему надо подойти. Ноги куда-то бегут, а что же им делать! Нельзя же, ей-богу, войти и сказать: «Вот то, ради чего я жила всю эту жизнь». Ты подходишь и говоришь маленьким голосом, которого никто не слышит. «Это Я!» «Это» складывает два кулака и бьет тебя прямо туда, где открывается рот, потом туда, где что-то брезжит, вспоминая «Оно» или то, что было мечтой, но стало каким-то знакомым, предметом без значения, игрушкой.
Ты получаешь много коротких и очень твердых ударов в плечо, грудь, затем еще раз в плечо. Ты говоришь: «Сейчас!» Ты нащупываешь в кармане пиджака зубную щетку и тюбик с пастой, ты начинаешь чистить зубы и одновременно расчесывать свои спутанные волосы. Пока ты это проделываешь, вокруг тебя образовывается маленький круг наблюдателей. Ты торопишься, потому что у тебя очень мало времени, и чем больше торопишься, тем больше разбрызгиваешь зубную пасту на окружающих. Но кажется, ты преображаешься на глазах у других, так как все начинают удовлетворенно покачивать головами. Ты заканчиваешь процедуру своего преображения и поднимаешь лицо навстречу смотрящим. Все аплодируют. Ты присоединяешься к аплодирующим и больше никогда не вспоминаешь о «знаке», «мечте», «желании» и о каком бы то ни было «путешествии». И вместе с остальными уже спешишь на самолет, который только что привез тебя сюда, но ты уже увлечен другой толпой, спешащей обратно. Ты получаешь билет. Ты спасен. Ты жив. Ты выжил».
Париж номер два, три, четыре состоял из откровений самого непривлекательного свойства, что было связано с моей личной жизнью. Но место действия всегда является соучастником, а отсюда и мой счет к городу. Этот Париж был намного мощнее первого. У него был аромат и вонь одновременно. Он был потливее и тяжелее, реальнее. Тогда я заметила в Париже совсем других людей — ссутулившихся, помятых, суетящихся, прокуренных, неприкаянных. И их утонченность переплеталась с уличной умудренностью. У каждого из них, как я знала теперь, есть рана или две, которые они прячут под своими одеждами. Париж вошел в меня как место драматическое, по-средневековому возвышенный и жестокий. Словно он обрекал тебя на страсти и на гильотину одновременно. На красоту и наслаждение, а затем расплату. В Париже каждый выяснял свои отношения с мечтой. И обязательно должен был принести дань — красоте. Отслужить по ней молебен. В Нью-Йорк, Лондон, Рим ездили за другим. Скажем, в Нью-Йорк — за посвящением в цивилизацию будущего. В Лондон — за торжеством здравого смысла, в Рим — засвидетельствовать конец империи. В Париж — выяснять отношения с идеалом, будь то любовь, искусство, утонченный дух, одним словом, с красотой.
