— Да, для германских племен она — живое божество. Она в течение многих лет внушает им, что земли Галлии по праву принадлежат им, и призывает их своей священной властью следовать только за Бальдемаром. Вообще-то «Веледа» — не имя, а звание священной жрицы. Слово, близкое родственному галльскому слову, означающему «Видеть». Она, таким образом, — Та, Которая Видит; германцы верят, что она видит истинную суть вещей… Однако я не хочу наскучить тебе всеми этими подробностями. Единственное, что я хочу подчеркнуть еще раз — когда мы ее схватим, германцы вынуждены будут подыскать на это место другую достойную жрицу.
— Пожалуй, стоит рискнуть — та жрица, которая придет ей на смену, уже не будет окружена таким ореолом таинственности, а вместе с этим уже не будет пользоваться таким безграничным влиянием. А когда придет весна, и племя лишится Бальдемара…
— Прости, но я не могу не задать тебе вопрос: почему ты так уверен, что человек, которого мой отец не мог поймать в течение десяти лет, вдруг запросто именно сейчас попадет в одну из наших ловушек.
— А, я совсем забыл сказать тебе об этом! Среди хаттов нашелся предатель, предложивший нам свои услуги. Этого человека Бальдемар, по-видимому, в прошлом смертельно оскорбил. Он заявил, что является сыном Видо — впрочем, так заявляют о себе многие предатели. Его имя невозможно произнести, что-то вроде — Одб… Од…
— Одберт! Он действительно сын Видо, и у нас нет никаких данных о том, что он погиб, — произнес Марк Юлиан и внутри у него почему-то все похолодело. Император был прав, на этот раз ловушка действительно могла сработать, потому что раньше не находилось ни одного предателя, который так открыто предлагал бы свои услуги, надеясь рассчитаться с Бальдемаром.
— Вот и отлично, — продолжал Веспасиан. — Ты несомненно знаешь из донесений отца о том, что Бальдемар ежегодно предпринимает пешее паломничество в одну дальнюю Священную Рощу, чтобы принести там свои жертвы богам. Он ходит туда совершенно один и без оружия во время местной весенней оргии, когда все дикари поголовно напиваются и веселятся до упаду. Как это она называется? — Веспасиан взял один из военных рапортов, лежавших на столе, и поднес его ближе к огню лампы. — Аст… Эст…
— Астура, так по крайней мере называют этот праздник некоторые германские племена, а другие называют его Истрэ или Эстрэ. Этот день считается у них самым священным в году. Странным образом он во многом похож на наш ритуальный праздник Хиларий. Моему отцу так и не удалось отыскать их общие корни.
— Понятно. Так вот слушай дальше, этот сын Видо узнал о ежегодных паломничествах Бальдемара и сразу же поспешил в крепость Могонтиак, чтобы сообщить обо всем тамошнему новому Военному Правителю. Поэтому в нынешнем году Бальдемар будет приносить свои жертвы не один — с ним будет праздновать этот священный праздник целая когорта Римской конницы!
«Почему эта новость пронзила меня такой болью и наполнила мое сердце грустью? — думал Марк Юлиан, удивляясь сам себе. — Неужели это чары амулета, неужели этот маленький мешочек с землей так воспламеняет мою кровь?»
— Мне это не нравится, — внезапно произнес Марк Юлиан более резко и твердо, чем намеревался это сделать. — Бальдемар честный и достойный противник, он никогда не нарушает заключенные с нами договоры. Он возвращает нам многих пленников целыми и невредимыми. Этот вождь сражается по существу за благородное дело — он отстаивает землю своего народа. Поэтому, я считаю, он заслуживает более достойной участи: его следует захватить в плен и позволить ему окончить свои годы в заключении.
В какой-то момент Императору показалось, что боги взвешивают его душу на весах. Ему почудилось также, что холодный ясный взгляд Юлиана как бы снимает с него все наносное, все приобретенное годами житейского опыта. И в этот момент они уже были не Императором и подданным, а простыми людьми, равными перед бесстрастным ликом богини Судьбы, равными во всем, за исключением одного: Юлиан обладал более пылкой душой.
— Это порочный план, который с гневом отвергла бы богиня Немезида, план недостойный нас, римлян, — добавил Марк Юлиан твердо и решительно. — Отмени его, оставь Бальдемару жизнь.
