Вот что чувствовала лично я, а что чувствуют остальные – не знаю, это их дело. Для меня не думать в такие моменты о детях означало примерно то же, что сопротивляться приходу, когда куришь травку. Настоящую волну кайфа можно поймать, только если отдаешься ей целиком, а не выгребаешь против течения, пытаясь удержаться на месте – из трусости или еще почему-нибудь. Так и в любви: какой смысл бояться полного улета, если ты уже решилась лететь? И стоит ли вообще расправлять крылья для полетов понарошку, с кочки на кочку, по-над землей, а не ввысь, чтоб на все небо?
– Понимаешь, Светка, – отвечала я своей подруге. – “Потом”, о котором ты говоришь, может и не случиться. Разве мало таких, которые начинают хотеть детей, когда любовь уже закончилась? Ну не глупость ли? Сначала они отказывают себе в удовольствии любить на всю катушку из-за того, что хотят “пожить в удовольствие”, а потом уже и рады бы, да катушки-то уже нету – раскрутилась вся по мелочам. Нет уж, нет уж… ты как хочешь, а я буду по-своему. Я хочу своих детей сейчас, сразу и много – как любви. Вернее, не “как”, а вместе с нею.
И Рани думал тогда точно так же. Мы удивительно подходили друг другу, просто жили и дышали душа в душу, такт в такт, рот в рот. Нам не нужно было никакой Латинской Америки, нам не нужно было Индии, Непала, гашишного Гоа, марихуанного Амстердама, экзотических гор и райских островов в океане. Нам не нужно было “искать себя”, понимаете? Мы уже нашли все, что можно, открыли свою Америку, попали в свой рай. Нам не требовалось никуда ехать: наоборот, мы боялись тронуться с места, чтобы не дай Бог, не потерять то, чем так счастливо владели.
Мы выбрали дату для свадьбы. Я придерживалась мнения, что все равно – как и где, главное, чтоб быстрее. Но Рани ни за что не хотел комкать это эпохальное событие. Он, как я уже сказала, помогал своему брату – профессионалу по части устройства свадеб, а потому смотрел на дело взглядом специалиста.
– Оставь это мне, Несси, – говорил он. – Ты все равно ни в зуб ногой во всех этих правилах и традициях.
Что верно, то верно. Я и представить себе не могла, сколько заморочек в простом, казалось бы, вопросе о дате бракосочетания. Почему нельзя просто ткнуть пальцем в календарь и решить?
– Ты что?! – ужасался Рани. – Подходящих дней не так уж и много. Хорошо, если десять.
– Десять дней?! – в свою очередь ужасалась я. – Мне казалось, что в еврейском году их триста шестьдесят.
– Триста шестьдесят пять и шесть часов, – поправлял Рани.
Как и все тайманцы, он был сильно подкован в галахических тонкостях.
– Хрен с ними, с шестью часами, – сердилась я. – Но каким образом триста шестьдесят пять превратилось в десять?
Он вздыхал и принимался терпеливо объяснять мне про месяцы и недели, во время которых устраивать свадьбы запрещено. Этот запрет закрывал почти треть года, но, увы, представлял собой лишь верхушку айсберга. После категорического “нельзя” следовало “не принято” – вроде бы щадящее, но в Раниной трактовке не слишком отличающееся от первого. Ситуация осложнялась разницей в нашем происхождении. К двусмысленному периоду “не принято” у тайманцев относилось одно, а у ашкеназов – совсем другое. Ко всему этому добавлялись даты смерти родственников и просто “несчастливые” числа. Ну как тут было не отчаяться? Проклятый календарь скукоживался прямо на глазах, а потом начинал расплываться из-за выступивших слез.
– Рани, а давай запишем меня в тайманки, – жалобно предлагала я. – Никто не заметит.
– Заметят, – отвечал он, страдая. – Рыжих тайманок не бывает. Ну как ты не понимаешь, я хочу, чтобы все вышло в лучшем виде, по всем правилам.
– Ты просто не хочешь жениться на мне! – кричала я. – Тогда так и скажи! Не хочешь и не надо! Подумаешь! Нашелся тут!..
Я вскакивала, размахивала руками, посылала его ко всем чертям – короче, устраивала настоящий бунт на корабле, который Рани, впрочем, немедленно подавлял – каждый раз одним и тем же, зато абсолютно беспроигрышным способом.
– Ну что ты так расстраиваешься? – шептал он, когда я снова открывала глаза. – Всего каких-то восемь месяцев. Зато свадьба будет по высшему разряду.
