— Это мы ща мигом. Давай, если доверяешь.
И умчался за дверь.
Глаза у Долгоносика подобрели.
— Где жил-то? — прошуршал он.
— В переулке, Каменном.
— Дом?
— Шестой.
— Не помню чего-то я тебя. — И в глазах у Михалыча снова безучастность. — А фамилия?
— Квашнины мы.
— Не помню, я здесь всех знал.
Вадим чертыхнулся про себя. За один миг все рухнуть может.
— У меня отец военный был, мы здесь недолго жили. Но я все помню, каждый день.
— Отец полковник?
— Ага, полковник.
— Припоминаю, припоминаю, — он сощурился. — Машина еще у вас была.
— Да, да, да, — расплескивая по губам довольную улыбку, зачастил Вадим.
— Но не Квашнин фамилия того полковника была. — Михалыч печально уставился на дно кружки. Там оставалось еще на полглотка.
— Да Квашнин, Квашнин, — с горячностью произнес Вадим.
— Да? — скептически глянув на него снизу вверх, спросил Михалыч.
Прибежал с двадцатками Леха. Схватил кружки, пошел к автомату.
— Я вот даже Митрошку помню, — радостно сообщил Вадим.
— А кто же ее не помнит, поганую эту старуху, все ее помнят, змеюку подколодную, кляузницу чертову. И на вас жалобы писала, что ль?
— Было дело, — горестно покачал головой Вадим.
— Змеюка, — повторил Михалыч. — А сейчас честных людей обирает. Квартиру сдает, чуть ли и не по сотне в месяц.
— Для студентов дорого…
— Да не студентам. Тоже молодому какому-то, но не студенту. Белобрысый такой, статный.
Вадим выдохнул неслышно задержанный на секунду воздух.
— Она в четвертом доме, кажется, жила, да?
— В каком четвертом, седьмом. Аккурат и в седьмой квартире, раздери ее качель!
— Да-а, — протянул Вадим и от радости выпил целую кружку. Пошло везение, теперь только не упустить, попридержать его, хотя бы на некоторое время, хотя бы на сегодня, чтоб с Митрошкой этой не сорвалось ничего.
А потом они о пустяках болтали. Михалыч разошелся, вспоминать детство принялся, юность нелегкую, войну, заплакал, кружку выронил, разбил…
Вадим вышел только через час.
Вышел, унося помойные, душные запахи пивнушки, непременные эти спутники любителей таких вот специфических заведений. Из хорошего бара пивного хлебный аромат свежего пива с собой уносишь, дымный запах шашлыка, приятное благоухание свежесваренных креветок, а отсюда вот только въедливый дым дешевых сигарет, тошнотворно-душноватые запашки подкисшего пива и копченой рыбки с «гнильцой». И долго еще прелести эти из твоей одежды выветриться не могут, крепко к ней пристают, мертво. Но разве такая мелочь, совсем безобидная, может сбить деловое твое настроение, когда все так благополучно складывается? Нет, конечно.
И вот Вадим снова у дома, снова ныряет в арку, торопливо пересекает двор…
А как в подъезд вошел, остановился, замерла нога на полушаге — он же ведь и не подумал, что бабке говорить будет, кем представится, а наобум, наудачу лезть глупо. Студентом представиться, ищущим квартиру? Ах, у вас занято? Посоветуйте тогда, к кому обратиться здесь поблизости, уж больно мне места эти нравятся… Можно и так, можно и так. Вполне пригодно. А как вести себя? Скромно, застенчиво или нагловато, разухабисто? Нагловато лучше, наверное. Разухабистые, развеселые, нагловатые меньше подозрений вызывают. Милиционеры-то они все серьезные, вдумчивые, во всяком случае, большинство именно так их представляет. Ну что, изготовился? Вдох глубокий, шумный энергичный, выдох — и вперед…
Дверь старая, одного возраста с домом, наверное, — неопределенного цвета краска давно уже облупилась, кое-где и просто отвалилась, внизу особенно, будто кто лежал под ней долго и скребся, скребся ногтями нестрижеными. Хрипловато тренькнул звонок, ответили на него мигом, гаркнули так же хрипло, только пониже тоном: «Счас!» Голос женский, бабкин, наверное. А если еще кто в квартире есть. Да ничего страшного. Ищу квартиру, и все тут.
И в мгновение ожгло Вадима страхом. А если там белобрысый или тот, в кепочке, что к Можейкиной возле дома приставал и за которым Вадим гнался? Но щелкнул замок, стала дверь приоткрываться понемногу, и отступать было уже поздно. С невероятным усилием выдавил Вадим из себя эдакую шалую, пьяноватую улыбочку, машинально ключи от дома с большим автомобильным брелком достал, стал поигрывать ими, чтобы руки успокоились, чтобы дрожь в них прошла. Блеснули в темном проеме настороженные глаза. Потом дверь открылась шире, и предстала перед Вадимом костлявая старуха лет семидесяти, а может, и восьмидесяти, а может, и девяноста, с большим, крепко поджатым ртом, с носиком коротким, остреньким, с глазами-кругляшками цепкими, спокойными. Застиранное платьице из сатина сидело на ее худосочных плечах неуклюже, как на вешалке.
