Как и всем живущим в ожидании чего-то, Яакову не давал покоя вопрос: откуда придет знамение?
Может, им окажется ржание лошади в час, когда все лошади молчат? А может, ворон сыграет роль вестника? Вполне возможно, впрочем, что это будет персик, который созреет зимой, либо солнце, засиявшее среди ночи… И что делать, если знаком будет простой яблоневый лист — желтый, упавший осенью с дерева вместе с тысячей братьев своих?
Как нужно себя вести? Сидеть дома и ждать или продолжать жить, как обычно?
Большуа и Яаков, как и все, кто живет надеждой, ждали знака, а тот почему-то задерживался.
— В старину в таких случаях с небес спускались ангелы, — сказал мне Яаков как-то, — однако в наши дни они этим больше не занимаются, и человек сам должен догадаться, когда появится знамение. Я посвятил в свой план двоих: Глобермана и Менахема Рабиновича. Менахем сказал мне, что это отличная идея, а когда я спросил, чего же в ней такого отличного, он сказал: «Любой способ завоевать женщину хорош — я уверен, что у тебя все получится». Это уже не тот Менахем, что прежде. С тех пор, как его младший сын погиб на войне, он сломался. Потом немота перестала приходить к нему весной, и это его окончательно доконало. «Вот видишь, — говорил он мне, — теперь, когда я весной могу разговаривать, ни одна шлёха уже не приходит послушать!» А Сойхер просто-таки расхохотался мне в лицо. Я ему говорю: «Ведь мы оба любим одну и ту же женщину — может, ты хоть раз перестанешь смеяться, послушаешь меня и скажешь свое мнение?» И тогда я объяснил ему, что если приготовить все: свадьбу, угощение, танго, платье, раввина, хупу и гостей, тогда и невеста обязательно придет. Есть такой закон в природе: когда все готово и недостает чего-то одного, то эта последняя деталь приходит и становится на свое место. Ох и ржал же Глоберман! «Ты все свои деньги истратишь на эту женщину, Шейнфельд, — сказал Сойхер. — Все деньги, всю силу, всю жизнь — все отдашь». Кстати, насчет этого он-таки оказался совершенно прав: у меня действительно ничего не осталось. Как у того старика, помнишь, того, что рассчитал все свои деньги до самого последнего дня. Как тот корабль из французской книжки, забыл, как она называется… У них еще посреди открытого океана закончились запасы угля, и тогда капитан приказал бросать в топку доски, выдранные из обшивки палубы. Когда они, в конце концов, причалили к берегу, от корабля остался лишь железный каркас, как скелет дохлой коровы в поле. Однако в своих сражениях за Юдит я увидел и понял вещь, ускользнувшую от внимания Глобермана: у нее просто не было другого выбора — судьба уже расставила свои сети. Ведь недаром появляется в твоей жизни человек, проделавший путь из самой Италии, сражавшийся в пустыне, взятый в плен и сбежавший; он приходит и учит меня, как накрыть свадебный стол, сшить свадебное платье и станцевать свадебное танго. Как только я это произнес, Зейде, Глоберман вдруг побелел, как мел, и закричал: «Ты еще скажи, Шейнфельд, что Гитлер, чтоб он сдох, затеял всю эту войну для того, чтоб этот твой итальяшка-попугай сдался в плен, чтобы потом сбежать и устраивать тебе свадьбы!» Он и впрямь не на шутку разозлился. Это из-за того, что почти вся его семья в Латвии погибла от рук немцев. Он кричал, как сумасшедший: «Или, может, их выдумали: всех этих детей, сожженных в печах, убитых солдат, сирот и вдов, а на самом деле существует только какой-то фаркактер[137] из Италии, который прибыл специально, чтобы устроить свадьбу для господина Шейнфельда и госпожи Юдит!» Но я к тому времени научился не обращать внимания на такие разговоры — ведь не всякий, кто разбирается в коровах, знает толк в людях. Кроме того, кто он такой, чтобы говорить о войне и о смерти? Ведь он сам — коровий Гитлер!
