— Менеер, как же так? — в отчаянии взывает ко мне потерпевшая.
Я отвечаю, что да, уж вот так! А чем я могу ей помочь? Кричать «Держите вора!»? Это было бы естественно. Но заячья душа воришки только заставит парня еще ниже пригнуться к рулю и сильнее нажать на педали, а солдатская шкура подскажет ему, что меня следует арестовать за оскорбление вермахта. Сложная все-таки жизнь у человека, исполняющего одновременно функции и нарушителя и стража порядка.
Славный, храбрый Пауль! В несокрушимом гитлеровском вермахте полным-полно ребят, подобных тебе. Они зовутся Эрихами, Генрихами или Гельмутами. На службе они разбойничают по приказу фюрера, в свободные часы — по собственному почину. А дома у всех у них родители, которые с гордостью повторяют: «Ja? Der Junge steht draußen. Der kämpft für Europa[3]».
Мужчина, идущий впереди меня, хочет к восьми часам успеть домой и старается побыстрее спуститься по обледенелым ступенькам в конце залитой лунным светом улицы. Он то и дело оступается, даже падает и так поглощен этим занятием, что пугается еще больше меня, когда вдруг, откуда ни возьмись, выскакивают двое жандармов и орут: «Хальт! Ни с места!» Живешь в клетке с тиграми, и все-таки оторопь берет каждый раз, когда зверь рыкнет. В голове ярко и отчетливо вспыхивает мысль о пакете в левом внутреннем кармане — гранки! — я замираю как вкопанный. Между мной и мужчиной, на которого сейчас сыплются пинки и орут хриплые, лающие прусские голоса, двадцать белых, заснеженных метров. А что, если я изображу гуляющего, который уже достаточно надышался воздухом и намерен повернуть домой? Я слегка подаюсь назад и влево — там на берегу канала штабелем сложены пустые ящики. Спрятаться бы за ними, тогда есть шанс спастись. Но только я сделал шаг, чтобы ускользнуть с девственно белого снежного фона, на котором все так хорошо видно, и затаиться в спасительной тени штабеля, как вновь слышится окрик:
— Эй, ни с места!
Приходится покориться, иначе застрелят. Я стою возле ящиков, луна освещает мое поражение во всех подробностях.
Жандарм с карабином в руках приближается ко мне. Обыкновенная сизая рожа. Когда видишь, как такие вот типы на велосипедах патрулируют по городу, неслышно, точно стая акул, проносятся мимо, и в голову не приходит, что они тоже люди. Экземпляр, остановившийся передо мной, хватает меня за локоть и подводит к другому, судя по всему начальнику. Из-под форменного головного убора на, меня глядит странное, нервное лицо человека, которому явно не по силам воплощать собою ту жестокость, что была для гитлеризма идеалом и символом веры.
— Ты почему хотел убежать? — спрашивает он на своем лающем языке.
— Мне надо было по нужде, — говорю я. Это первое, что пришло мне в голову, — единственная, впрочем, уважительная причина, какую я мог бы придумать. Почему же еще человек, гуляя, вдруг останавливается и, воровски озираясь, прячется за ящики.
— Вот оно что, — говорит немец.
Похоже, он обдумывает ситуацию.
Мужчину, что шел впереди меня, другой жандарм уже затолкал в патрульную машину, стоящую в переулке. Я лихорадочно придумываю объяснение для гранок, которые лежат в левом внутреннем кармане, но ничего правдоподобного измыслить не могу. Разве что сказать…
— Wohin gehen Sie?[5]
Я называю первую попавшуюся улицу.
— Na also,[6] - говорит он, вдруг потеряв ко мне всякий интерес, и машет рукой: давай, мол, проваливай.
Я делаю несколько шагов и попадаю в объятия другого жандарма.
— Хальт! Хальт!
Я объясняю, что его начальник отпустил меня, но он хочет лично удостовериться.
— Emil? Haben Sie den gehen lassen?[7]
— Ja.[8]
— Warum denn?[9]
На лице у него написано неподдельное изумление. Правда, руку мою он выпускает. И пока я шагаю мимо машины, из которой доносятся возмущенные голоса голландцев, в голове у меня вновь и вновь звенят эти два слова: «Warum denn?»
В самом деле, почему спокойно уходит человек, которого ты можешь схватить и посадить? Почему, черт побери, проклятому голландцу разрешают вернуться домой, ведь он бесправен, как булыжник под ногами прохожего. Он — Freiwild,
