— Мне, в общем-то, все равно, — отвечает она. — Это я просто так говорю.
Она с примерной быстротой налегает на еду и очищает тарелку, искоса бросая на меня кротко-доверительные взгляды. Потом мы с ней стоим возле газовой плиты и поем «Здравствуй, здравствуй, Синтерклаас», размахивая в такт руками.
Когда я укладываю ее спать, она показывает на спящего брата, у которого на румяных, как яблоки, щечках застыли две крупные слезы, и шепчет:
— Значит, он ничегошеньки не получит?
— Синтерклаас сам знает, как быть, — дипломатично отвечаю я, но, притворив за собой дверь детской, решаю, что старик не должен быть мстительным. Малыш, безусловно, найдет в своем башмачке подарок, хотя бы для того, чтоб сестра не злорадствовала. Только пусть в другой раз не донимает отца…
И представьте, что мне взбрело на ум? Написать от имени Синтерклааса письмо и сунуть его в башмачок мальчугана. И вот я сажусь за пишущую машинку и отстукиваю нравоучительное послание, подробно расписывая, как скверно приходится большинству малышей, которые не слушают родителей и отказываются есть. Потом беру сынишкин сапожок на пуговицах, ставлю рядом с туфелькой его сестры, кладу в него шоколадку, а заодно и мой педагогический трактат. Налюбовавшись своей работой- натюрмортом с башмаками, — я удовлетворенно выключаю свет.
На другой день в шесть утра от моей удовлетворенности не осталось и следа. Мне снилось, будто горный козел кусает меня в грудь. Проснувшись, я мало-помалу сообразил, что больно мне оттого, что сынишка изо всех сил колотит по моей груди кулачками, а его сестренка дергает меня за руку.
— Вы чего? — все еще в полудреме спрашиваю я.
— Он получил письмо от Синтерклааса, — возбужденно сообщает дочь. — Прочитай нам.
Проклиная свое педагогическое вдохновение, я пытаюсь оттянуть чтение письма до завтрака, но они не отстают и тормошат меня до тех пор, пока я не сажусь в постели и не начинаю заспанным, монотонным голосом читать собственный опус. «Господи! Какая чушь!» — думаю я, дочитав до конца. Смотрю на адресата. Он стоит подле меня в своей мешковатой пижамке и сияет от восторга, словно его вознесли на небо.
— Ну как, нравится тебе? — спрашиваю я.
— Письмо от Синтерклааса! — блаженно говорит он, и глаза его сверкают как звезды. Он благоговейно берет у меня листок с нравоучением, переворачивает и рассматривает оборотную сторону, как будто и там должно быть что-то особенное.
— Смотри же, с сегодняшнего дня ты должен есть как следует, — говорю я, но он уже выбегает со своим сокровищем из спальни, а за ним вдогонку его сестра, которая клянчит у него письмо:
— Ну дай подержать, хоть немножко, пожалуйста…
Я откидываюсь на подушку и опять начинаю дремать, но уже минуты через две возле моей постели появляется разгневанная маленькая девочка.
— Папа, он даже не дает мне до него дотронуться.
— Ты о чем? — спрашиваю я сквозь сон.
— Да о письме от Синтерклааса. Это безобразие. Почему у него есть, а у меня нет?!
— Господи! Стоит ли из-за ерунды расстраиваться?! — вконец измученный, восклицаю я. — Не такое уж оно благосклонное, это письмо. Неужели ты не понимаешь?
Она негодующе глядит на меня и всхлипывает.
— Я-то ведь съела все до капельки.
В отчаянии я закрываю глаза и опять засыпаю, но уже через час с лишним веду брата и сестру в школу. Сыночек мой держит в руке письмо. Подходят два мальчика, с которыми он, видимо, дружит.
— Смотрите, — гордо говорит он. — Это письмо мне прислал сам Синтерклаас.
Мальчики — они старше его — берут письмо и читают, равнодушно и недоверчиво.
— От самого Синтерклааса, — повторяет мой сынишка.
Мальчик, что побольше, возвращает ему письмо.
— Синтерклааса вообще не существует, — хладнокровно говорит он.
Мой сынишка озадаченно смотрит на меня, но я подбадриваю его кивком: пусть, мол, кощунство шалопаев его не тревожит. Потом мы поворачиваемся спиной к этим олухам и медленно направляемся в школу.
Швейцар, открывающий нам дверь, конечно, должен немедля прочитать письмо, а потом вокруг моего сына собираются ребятишки, игравшие возле школы, и передают письмо из рук в руки. Со счастливой улыбкой стоит он в Центре кружка — маленький герой.
