Скорей всего, он был вырыт недавно. Но размышлять об этом не было времени. Прикинув расстояние до угадывающегося в темноте дна, Андрей сел на край и, задержав дыхание, спрыгнул вниз. Несколько мгновений он стоял, пока отходили отбитые пятки и глаза привыкали к темноте, а потом пошёл, низко пригибаясь, чтобы не задеть за свод, прикидывая, в какую же кузню на берегу Москвы-реки этот ход выведет.
Он не чувствовал потока встречного воздуха, но его могло и не быть, если ход на другом конце также закрывался крышкой. Что же он скажет, когда вылезет? Ведь наверное, у пользующихся этим ходом есть какое-то заветное слово, а он его не знает.
Далеко идти не пришлось. Аршинов[119] через двадцать изумлённый Андрей понял, что ход упирается в тупик. Такого он не ожидал. После всего произошедшего это казалось ужасно несправедливым. Ответ ушёл из его рук. Машинально Андрей сделал ещё несколько шагов, глядя в душную темноту, и замер: впереди ход, судя по всему, раздваивался, чтобы подняться наверх и уйти в сторону, произошёл обвал, и ход, вырытый как нора, без перекрытий и креплений, обвалился, похоронив кого-то, кто теперь пытался из последних сил выбраться из-под толщи земли.
Опустившись на корточки, Андрей протянул руки и разбросал землю с шевелящегося кома, откуда показалась голова.
— Цо? — услышал он задыхающийся голос и польскую речь. — Кто ест ту?
— То я, — сказал Андрей, чувствуя обморочную слабость во всём теле и всё же стараясь подражать польскому выговору. — Естем ту, — повторил он и сел на землю.
Приваленный застонал.
— Не буйщем, — заговорил Андрей, овладев собой. — Я друг. — И, опомнившись до конца, добавил: — Цо щем стато? Як пан ма на шая?
— Бендже слеплено... — пробормотал бедняга, помедлив. — Напевно рано...
Наверно, он уже бредил, потом и вовсе замолчал, а в наступившей тишине Андрей услышал его свистящее дыхание. Он умирал. Человек лежал на спине, и лоб его, покрытый испариной, показался Андрею ледяным.
— Эй! — позвал Андрей и похлопал умирающего по щеке.
— Пан! — вдруг отчётливо и громко сказал тот. — Пшекаж гетману Собеской[120], же ротмистр Ярембски заостал верны пшешендзе...
— Собескому? — ошеломлённо переспросил Андрей. — Кому? Гетману Собескому?
Но человек был уже мёртв. Андрей поспешил выбраться из подземелья.
В этот же вечер были схвачены священник и дьякон церкви Покрова, и Андрей сам провёл с ними в пытошной всю ночь. Однако утруждать себя пытками не пришлось. С утра, ни свет ни заря, он явился в дом Матвеева.
Артамон Сергеевич вышел в домашней одежде, сладко потягиваясь и зевая.
— Ну што, проведал про нашего пана Кунцевича?
Андрей мотнул головой:
— Посланный он гетманом Собеским, но не с умыслом протеву государя, а наоборот. Хоненко с Собеским боятси готовящихся к войне турок. Собеский понимает, што Польше одной протеву турок не потянути. И с того у них большой расчёт на святую Русь. Прознав про болезню государя нашего, Собеский и послал лекаря-попа Кунцевича по нас, хоша свой государь вельми нездоров. И подлечить, и, дай Бог, што проведати. Собеский интересы Польши выше здоровья ихнего государя ставить. Ротмистр Ярембский меж ими посыльным был, до вчерашнего вечера, пока его случаем во подземном ходе не присыпало.
Матвеев с любопытством посмотрел на Андрея.
— А на Москве Ярембский обретался у священника церкви Покрова, што в слободе перекрёстов. У священника того дед из Польши выехал, хоша и православный, а душой с ляхами.
Матвеев на мгновение задумался:
— Значит, главы польского сейма тожа уверены, што султан турский приведёт свои орды в Подолье. Всё то сильно плохо. — Матвеев присел на стул с гнутыми ножками. — Не ведаю, што к лучшему, а што к худшему.
Андрей тоже пододвинул к себе немецкое изделие, но, покосившись на тонкие ножки, садиться не стал.
— В последний раз ты мене пенял, што у тех волостях, где Стенька гулял, сильно правёж противу усех помыслов Божьих, вот и поедишь туды думным подьячим, с царевай грамотой, сам во всём и разберёшься.
— А што, Артамон Матвеев, думать мене Милославским спужать, и поеду со словом царя, и грызца буду.
