— Щево ты тут делаэшь? И пошему во такой одэжде? — спросил де Рон, удивлённо рассматривая Андрея.
— Это ты приказал солдатам меня вытащить из драки? Ну и зря, я сам в неё полез.
— Фы очэнь дикий народ, русские. Монахи в Соловках[97] из пушек по стрельцам трэтий год стрэляют, разбойник Стэнька Разин города берёт, дворян режет, а царь тэм врэмэнем на соколиную охоту ездит, не пойму я ваз.
— Плюнь, не бери в голову.
— Ты же дворянин, а идежь драться на кулаках с чернью. Где твоя честь?
— Стыд и честь у нас, говорят, как платье: чема больше потрёпаны, тема беспечнее к ним относишься. Ладно, у мене севодня именины, Андреев день. Отпускай солдат, идём ко мне вишнёвую наливку пить, пироги с вязигой есть.
Де Рону странно было смотреть на улыбающееся лицо, подмигивающее подбитым глазом. Однако он отпустил солдат и вместе с Андреем направился в Китай-город, где возле палат князей Одоевских на Введенской улице ещё дедом Андрея был поставлен дом.
Дома Андрея поджидала жена Оксинья, брат Семён с женой Марфой, их дети, которых они растили вместе как родных, и нянька-мамка Василиса, вырастившая обоих братьев. Она не знала, кем служит Андрей, считала его беспутным и повсеместно его корила.
Андрей переоделся в дворянское платье и вместе с братом и гостем сел под образа. Все иконы были знатной работы, в дорогих окладах. Младший сын всё старался залезть на колени Андрею, но он поставил его на пол и поднялся, взяв кубок:
— Севодня хоша день мово ангела-хранителя, но выпить первую чарочку я хочу за появившегося у меня дружка Дерона, што ныне, сейчас пришёл со мною. Когда вор Стенька Разин наседал, он единственный с дохлой пушчонкой поддержал меня. Я желаю ему обзавестись домом, креститься в православие и жениться на русской, а я к его детям в крестные отцы пойду.
В углу сидевшая нянька Василиса, растроганная речью, тихо заплакала, утирая слёзы с глаз концами платка.
— Вот ведь и буян ты, и сущий разбойник, а сказал так, чё мене, старуху, слеза прошибла. Деточек оно всегда хорошо. Тебе бы остепениться — из тебе бы человек вышел.
— Эка, бабуся! Куды мене в люди выходить. Я на себе давно рукой махнул. Дай Бог других в люди вывесть.
— Обо своём доме думать надобно, — вновь рассерчала старуха, грозя ему пальцем.
— Посля об этом, Василиса, посля. А щас давай ещё наливочки выпьем.
Мамка любила наливку и потому быстро протянула свою чарочку.
Дети налегали на пряники и хлебный квас. Семён тянул мёд, заедая вяленым мясом вперемешку с блинами с икрой и провесной сёмгой. Женщины, как и мамка-нянька, пили наливку. Лица их разрумянились, посвежели, глаза заблестели, неведомо чему радуясь, особенно Оксиньи, которая не часто видела мужа дома. Какой-никакой, а свой мужик. Андрей же шептался с де Роном:
— Что морду кривишь, не нравиться, чаво сказал?
— Ешть в вас, русскых, что-то открытоэ, теплоэ и в то же вьэмя что-то распушченное. Вот ты. Сын к тебэ ластитса, а ты эво отодвигаэшь от сэбя как чужой.
— Я знаю, чаво он ластится. Иду вчерась улицей, его отрок соседский, сын Дмитрия Величко, бьёт, а он не мычит не телится. Ну я приволок яво до дому и влил плетью разов пять, шесть, шобы в следующий раз мог сдачи давать.
— Вот и всьо у вас так, пока плетью не вольош, с месте нэ движетса. Околе десяти тысяч стрельцов без эдиного выстрела сдали Астрахань.
— Энто што. Я с ополченьем в поле на татар ходил. На боях меняли своих голов по три, по четыре и больше на одну неприятельску голову. На конницу смотреть стыдно: лошади негодны, сабли тупые, сами скудны, безодежны, половина ружьями, пищалями владеть не умеют, иной дворянин и зарядить пищаль не могет, не токмо што в цель выстрелить. Убьют двоих или троих татар и дивятся, ставя большим успехом, а своих хотя сотню положи — ничего, так и надоть. Нет попечения о том, чтоб неприятеля разбить, одна забота — как бы домой поскорей. Молются даже: дай, Боже, рану нажить лёгкую, чтоба немного от неё поболеть и от великого государя получить за её пожалование. Много и таких, ню во время бою того и смотрют, где б за кустом спрятаться. Иные целыми сотнями прячутся в лесу, али в долине, аль в овраге, выжидают, как пойдут ратные люди с бою, и они с ними, будто также с бою едут в стан. Я таких двоих сам зарубил. Так и говорят, сволота: дай, Бог, великому государю служить, а саблю из ножен не вынимать.
