Старуха умилённо пустила слезу, а затем в страхе перекрестилась. Андрей поспешил из подклети на двор. Боярыня Федосья уже стояла возле кареты.
— Ты это куда шаталси? — спросила озабоченно боярыня.
— А где был наш Иван — лишь портки да кафтан. Овии скачут, овии плачут! — прокричал Андрей и осклабился, выжидая.
— Божий человек, — произнесла боярыня, смотря на него. — Однако и тебе негоже в женском монастыре оставатися.
По её жесту те же два огромных холопа вновь схватили Андрея и впихнули в карету. Боярыня вошла следом, и карета, на этот раз медленно, выехала из ворот монастыря и поехала по улицам Москвы. Андрей сидел молча, рассматривая исподлобья отрешённый лик боярыни и сравнивая с радостным, живым ликом Богоматери, изображённым Фрязином. Когда они подъехали к дому боярыни, обоим бросился в глаза гарцующий на великолепном красавце коне возле ворот наездник. Одет он был красно, на ногах жёлтые сапоги с гнутыми носами. На приталенном зелёном кафтане золотые цветы, воротник стоячий, жемчугом расшитый. Шапка набекрень, подбитая соболем.
— Ну вот и двоюродный братец Михаил пожаловал, — как бы очнувшись, произнесла боярыня.
Михаил был сыном любимой тётки Морозовой Евдокии и знаменитого боярина Фёдора Ртищева. Убеждённый царедворец, в душе он всё же любил двоюродную сестру.
— Ты сяводня прямо павлин, — сильнее кутаясь в платок, произнесла боярыня, выходя из кареты.
— Для тово и живём, штобы сытно поесть да в хороше походить, — весело ответил царёв стольник.
— А рази Господь не завечал, што чревоугодие и гордыня великие грехи?
— Все мы грешники. Не согрешишь, не покаешься.
— У, язык твой без костей, и слушать тебе не хочу.
Боярыня направилась в дом. Михаил Ртищев спрыгнул с коня и, бросив узду холопу, последовал за ней. Андрей, видя, что никто не обращает на него внимания, направился вослед за ними. В покоях было не так жарко, как на улице.
— Я приехал тебя предупредить, сестра. Царь, патриарх, митрополиты — все недовольны. Дом твой — прибежище раскола святой церкви нашей. Смутьяны и хулители царские находят здеся кров и стол. По что о себе не думаешь?
— Пока жива буду, сирых и нищих не оставлю, и не уговаривай, братец. И от веры старой не откажусь.
— Коли о себе не думаешь, помысли о сыне, он же может лишиться места, кое ему по крови уготовано.
Михаил, жестикулируя, расхаживал из угла в угол.
— Я люблю более Христа Спасителя, чем сына мово, — ответила Федосья, спокойно смотря на Михаила.
— Смотри, накличешь беду на дом свой.
— Если сам Спаситель не побоялся на крест пойти во спасение рода человеческого, чема я, раба его последняя, лучше.
Михаил остановился посередине светлицы и трёхперстно перекрестился на икону в углу.
— Совесть моя чиста перед тобой, я тебя предупредил, — тихо произнёс он и с опущенной головой медленно пошёл из палат. Андрей проводил его взглядом.
— А прав Ртищев, долго таку её жизнь не потерпят. Крутицкий митрополит придёт во думу ко царю, будет бегать межу бояр, слюной брызгать в ярости, — прошептал он одними губами.
— О чём шепчешь, Божий человек? — неожиданно спросила боярыня, пристальней смотря на Андрея.
— О тебе, боярыня. Ты говоришь, старая вера. Когда шестьсот лет тому назад на эти земли прислали первого епископа ростовского, людишки местные требы клали идолам поганым. За слово Божье закидали они насмерть каменьями того епископа, а за волхвами шли, как ныне за тобой и протопопом Аввакумом. Патриарх Никон, говоришь, старую веру ломает. А разве не он вынес из Святой Софии Новгородской булавы идола того поганого Пирунища, кои там семь веков хранились? Рази не он послал монахов в Грецкую землю, от коей мы веру переняли, найти древние книги, чтобы знать истинные законы Божьи?
— Ты кто, пёс-соблазнитель? — Федосья в ужасе смотрела на Андрея. — Речи твои велеречивые.
— Ярыга Тайного приказа.
— А ежели я холопев кликну и во дворе тебе разложить велю?
— Ив этом христианское смирение?
Боярыня задумалась, затем, отвернувшись, расстегнула летник, вынула мешочек, из которого достала грамотку, и медленно начала читать:
