— Во, и мой такой же. Я же стала ему пенять, а он говорит, чаво пасть раззявила али в морду хочешь? А жрать садится, рот не перекрестит, а ежели и перекрестит, то все щепотью, як нехристь.
— Ты всё о своём, а я о всей Руси. Отец наш многомилостивый протопоп Аввакум[84] что писал: «Все мы перед Спасителем равны, и цари и холопы».
— Так-то оно это так, да не дай Бог, дойдут те слова до царя нашего Тишайшего.
— За Бога и пострадать свято.
Обе двуперстно истово перекрестились на иконы. Мария с благоговением смотрела в горящие ярой верой глаза подруги.
Царевич Фёдор ещё в Вербное воскресенье просил отца отпустить его на богомолье в Троицко-Сергиевский посад, по дела думные не позволили. Лишь в конце мая Алексей Михайлович отпустил сына вместе со своей сестрой, царевной Татьяной Михайловной[85], дав в охрану три сотни стрельцов. Царевич недолюбливал тётку Таню почитай так же, как сестру Софью, обе властолюбивые, однако ни чего не поделаешь, терпел. Тётке в январе исполнилось тридцать четыре года, но, не принуждаемая ничем, она выглядела много моложе. Фёдор видел, как загорались глаза у этого угрястого боярина царевича Петра Сибирскрго. Тоже алчил власти, забывал, что по неписаным законам православная царевна может выйти замуж лишь за православного царя. А так как православные царство Болгарское и царство Грузинское были под Турцией агарянской[86], то оставалась царевне одна дорога — в монастырь.
Татьяна Михайловна ехала впереди в огромной неуклюжей карете, принадлежавшей ещё царю Михаилу. Будучи девицей, носила она женский головной убор, лишь небелёное и нерумяненое лицо говорило о её незамужнем состоянии.
Царевич Фёдор ехал сзади в карете, в которой ранее ездил его брат Алексей. Вместе с ним сидели в лёгких опашнях[87] Иван Воротынский и Петька Сибирский. Стрельцы конно двигались впереди и сзади. Ярославская дорога в основном шла лесом, царевич окошечко приоткрыл, радуясь всему виденному. Как ему хотелось побежать по зелёной травке, послушать кукушку, заглянуть в ручей, но больные ноги не позволили.
— Князюшка, — позвал он Воротынского, — а где мы будем отдыхать?
— А на полпути есть село Пушкино, на берегу реки Учи, там и передохнем. Там и потрапезничаем, место дивное, недалеко осталось.
Фёдор открыл окошко впереди и крикнул возничему:
— Стёпка, обгоняешь карету царевны и рысью до села Пушкина.
— Слухаюсь, государь-царевич.
Кони рванули вперёд и, поднимая пыль, обогнули карету царевны. Оставив позади себя растерянных стрельцов, карета царевича понеслась вперёд. Лишь десятка два из них во главе с полуполковником бароном Брюсом бросились вдогонку. Если нельзя быстро ходить и бегать, то хоть в карете промчаться. Пролетев версту за считанные мгновенья, карета влетела в село и, въехав на церковный двор Никольской церкви, остановилась возле дома священника. Царевич, взятый под руки боярами, вышел из неё и сел на лавку возле дома, радостно улыбаясь своей проделке. В конце улицы он увидел приближавшуюся колымагу царевны. Затем всё произошло так быстро, что он даже словно онемел. Прямо перед глазами, совсем рядом, на расстоянии пяти шагов, Фёдор увидел ось колымаги, цепляющуюся за верею, и мгновенно понял, что сейчас произойдёт. Он не успел ни пошевелиться, ни ужаснуться, а только смотрел остановившимся взглядом. Коренник рванул на повороте под ударом кнута, колымага накренилась и, просев вниз, зависла на боку в неустойчивом положении. Однако, наверное, всё бы обошлось, если б не дёрнул снова почувствовавший задержку коренник, которого не сумел сдержать прыгнувший на него возничий. Колымага, словно нехотя, оторвалась от ворот, потом резко пошла влево и вниз и со страшным грохотом перевернулась, подняв огромное облако пыли.
Ещё били в воздухе передними ногами лошади и растерявшийся возничий судорожно выламывал кореннику удилами зубы, ещё только наклонялись вперёд кинувшиеся со всех сторон стрельцы и в распахнутую дверь дома на крыльцо выскочил перепуганный насмерть поп, а оказавшаяся сверху кареты дверца откинулась, и из неё выбралась разъярённая и всклоченная царевна Татьяна Михайловна. Вид её был страшен. Отстранив рукой набежавших стрельцов, она повернулась к соскользнувшему на землю возничему. Ноздри её раздувались, тонкое лицо было искажено гневом. Такой Фёдор её ещё не видел никогда.
