Что касается этого разделения разума и тела, то Гоббс взял многое у Декарта. Пережить ощущение (например, изменение температуры или цвета) не значит в самом деле обрести знание в той же степени. Наши ощущения окружающего мира суть лишь напоминание о том, что человеческое тело само по себе является физическим объектом, подчиненным законам геометрии, как и вся остальная природа. На мой глаз попадает свет, отчего в глазу происходят изменения, создающие ощущение, называемое нами зрением. Удовольствие и боль относятся к нервной системе и позволяют телу механически реагировать на различные раздражители. Мы вольны изучать эти законы, – как Гарвей анализировал кровообращение, – но не должны относиться к ощущениям как к чему-то достоверному и однозначному. Хорошее понимание математики и рационализм на основе причинно-следственной связи позволят ученым пролить свет на фундаментальные законы природы. Но Гоббс думал, что они это смогут лишь в том случае, если приложат максимум усилий к интеллектуальному суждению, а не к тому, как явления выглядят. Разум как бы отталкивает ощущения в сторону.
Но что, если бы люди не внимали рассудку? Что, если бы они предпочитали верить глазам и внутреннему чутью? Этот самый страх подтолкнул Гоббса к тому, чтобы покинуть пределы философии природы и перейти в поле политики. Найденные им ответы окажутся среди наиболее убедительных в истории политической мысли и послужат напоминанием нам, что проблема истины всегда была неотделима от политических вопросов. Они проливают свет на самые базовые функции государства как такового: почему, к примеру, правительства посчитали, что не было никакой альтернативы спасению банков? Чего им было бояться? Ответ на этот вопрос, если опираться на суждения Гоббса, крайне важен.
Угрозой, нависающей над всяким человеческим социумом, осознал он, является то, что люди не всегда используют язык общения стабильным и надежным образом. Сам человек может мыслить рационально и достоверно, но его слова подвержены неверному толкованию. Отдельные носители разума способны достичь научной и философской однозначности (как сказал Декарт), но они не могут делиться такими мыслями телепатически. Если вы спросите меня, какого цвета небо, я могу стремиться ответить честно, но в результате все равно выдам описание, отличное от вашего. Особенно проблематичны чувства, утверждал Гоббс, так как нам не дано знать, используем ли все мы язык эмоций одинаковым образом. Математика обладает преимуществом, поскольку ее язык однозначен, что избавляет от недоразумений, а естественные науки (такие как астрономия), основанные на математике, более способны к тому, чтобы развиваться стабильно и осознанно. Вот факт, который давно признан в качестве одного из величайших достоинств монетарной рыночной экономики, предполагающей социальное взаимодействие без недопонимания: 5$ – это универсальный и однозначный символ. Однако считать всякое человеческое изречение полностью надежным рискованно.
«Ибо для мудрых людей слова суть лишь марки, которыми они пользуются для счета, – писал Гоббс в «Левиафане», – для глупцов же они полноценные монеты»[36].
Далее он продолжает несколько более пессимистично:
«Никакое рассуждение не может закончиться абсолютным знанием прошлого или будущего факта»[37].
В своих размышлениях о человеческой психологии Гоббс столкнулся с еще большей опасностью: заносчивостью. Поскольку люди могут знать наверняка лишь собственные мысли и то, как те к ним приходят, они склонны неизбежно предпочитать свое собственное представление об истине какому-либо другому. «Но с трудом поверят, что имеется много людей столь же умных, как они сами. И это потому, что свой ум они наблюдают вблизи, а ум других – на расстоянии», – утверждал Гоббс[38]. Человеческие создания страдают от врожденной проблемы избыточной самоуверенности, что усложняет построение доверия и мирного обмена. Угроза, которую мы представляем друг для друга, как видел Гоббс, не в том, что кто-то из нас кого-то сильнее, а потому будет тех притеснять, а в том, что всякий
