— Нет, — возразил Николай. — Он беспокоился о тебе. Тебе не холодно? Знаешь что, иди домой, согрейся, а я еще здесь побуду.
— А завтра придешь?
— Не знаю. Служба — дело суровое. Но я постараюсь.
— Ага! — девушка обрадовалась неуверенному обещанию и быстро побежала на автобусную остановку.
* * *
Наконец-то Николай ступил на перрон славгородского вокзала, поставил чемодан, вздохнул вольно. Дома! Все горькое осталось позади, все прошло. Начинается новая жизнь. За станцией он вышел на втоптанную дорогу, пересек ее и пошел напрямик степью к поселку.
Здесь не гремело море, не кричали чайки, не веял беспрестанный ветер. Ничто не давило на душу своим подвижным присутствием. Далекий горизонт не закрывали горы, не врезались в небо, окрашивая солнечный восход и закат в цвета глины и песка. Под ногами ощущалась живая, трепетная земля, хоть она и спала под толстым слоем вьюжистых одежд. Но ее дыхание угадывалось. Ее дорогое тело с каждым шагом пружинно прогибалось, а закоченелый на морозе снег знакомо поскрипывал в такт походки.
Николай вернулся другим человеком, и сам это ощущал. Может, это грандиозность моря родила в нем широкие замыслы или беспрестанный морской непокой встроил в душу вечный двигатель чувств и эмоций? Или крымские горы научили быть сдержанным и стойким? Наперекор крику всегда голодных чаек, который никогда не перестанет ему чудиться, отзывается теперь в нем тишина, и он падает в нее, как в летные травы, чтобы без очевидцев, без помех разобраться в том, что ему пришлось пережить.
Что за ужас это был? Может, вулкан взорвался или ухнула об Севастополь глупая комета? Откуда он пришел: из недр земных или упал с горячих звезд? Эх, если бы так просто все объяснялось… Но кроме терпеливой земли и молчаливых далеких звезд, есть еще люди — непослушные боговы создания — и в них скрыта загадка и разгадка правды о линкоре «Новороссийск». Та правда, которую надо забыть. Но удастся ли? Как забыть, какой силой вырвать из воображения, из сердца, из памяти мольбы и крики, последние содрогания матроса, умершего у него на руках? Можно ли забыть травмированных моряков, в исступлении доплывающих до берега своими силами, их хрипы и стоны, проклятия и растерянность? Как забыть? Как!?
Он чувствовал — мысли о гибели линкора стали его внутренним, болевым и непонятным, — морем. Они будут бить в берега его сердца, кромсать и резать его, пока он не поймет всего до конца. Ничего забывать он не собирался, так как забыть — это значит предать.
С этой стороны, откуда шел Николай, село начинались колхозным садом, а дальше лежало кладбище. И Николай повернул к нему, пошел, утопая в заносах. Он начал искать братскую могилу, в которой покоились расстрелянные немцами славгородцы.
Оставляя за собой глубокие следы, стараясь понять, где могилы, а где снегом занесенные кусты, Николай долго петлял между сугробами. На пушистой, не слежавшейся глади снега виднелись следы птиц и собак, углубления, оставленные заячьими лапками. Несколько раз Николай прошел вдоль едва заметного бугорка земли, обследовал окружающие холмики и лишь тогда удостоверился, что этот продолговатый бугорок — и есть братская могила. Ее поверхность почти сравнялась с землей. Если бы не знал, что она здесь должна быть, — не нашел бы. Ни креста, ни ограды, ни одного декоративного кустика. Забытое, запущенное захоронение.
Бог мой, лежат здесь, беспомощные и доверчивые, не способные ни на сопротивление, ни на отплату! Открытые каждому как для оплакивания, так и для глумления. Что еще, кроме доверия к живым, у них осталось, кроме слабенького ожидания доброй памяти о них, надежды, что люди будут чуткими к их растерзанным останкам? «Родные, как же вас защитить, как обезопасить? — Николай заплакал. — Инфернальный сон ста пятидесяти восьми человек, кого фашистские палачи расстреливали из автоматов, забрасывали гранатами, добивали из пистолетов, — подумал он, — будет длиться до тех пор, пока не вычеканят здесь их имена, не напишут для потомков правду об их нерасцветших жизнях и о ранней гибели, пока не воздадут им человеческой памятью, не оплачут сполна».
