Вдруг Вера Петровна сказала такое, от чего я онемела.
— Хорошо, что я не вышла замуж за Якотку.
— Почему Якотка?
— Так его называли родители. Ну и мы тоже — как в семье, так и мы. Он в детстве говорил не «ягодка», а «якотка». Так вот я скажу тебе, что ему суждено было умереть страшной смертью за то, что взял на себя Богово ремесло — спасать людей. Ты же ничего не знаешь! А если бы не он, то вот это кладбище, — она скрюченным пальцем повела за угол дома, где виднелись кресты, — было бы намного большим. Или там… — она снова показала на этот раз на стадион, построенный на месте давних захоронений. — Там в рвы бросали умерших от голода, без гробов, без крестов. И среди них могли бы лежать те, кто ныне живет и не знает, кому тем обязан.
— Говорят, что дедушка Вернигора многих спасал от голода, — сказала я, чтобы показать знание вопроса.
Вера Петровка остро посмотрела на меня, замолчала.
— Я что-то не то сказала?
— Да то ты сказала, — успокоила меня Вера Петровна. — И Вернигора спасал… Только почему? Потому что и Вернигору спасали. Ведь до революции он служил у пана Миргородского ключником, был его правой рукой. Жил очень и очень не бедно. Так что бы с ним стало, если бы новая власть ему это припомнила? Вернигора должен был людей благодарить за молчание. Понятно?
— Не совсем, — призналась я. — Ведь вопросы раскулачивания или высылки люди не решали.
— Еще как решали! Ты что думаешь? Кто-то по суду это решал?
— Я ничего не думаю, я просто не знаю этого вопроса.
— Списки на раскулачивание и высылку составляли в районе, и то — по поданным с мест предложениям. А решение принимали тут — на собрании жителей села. Все законно было: протокол, голосование, подписи. Так что все мы сами и решали. Зря теперь на Сталина это валят. И списки мы подавали и голосовали тоже мы. Так что Вернигора знал, что отрабатывал. Теперь-то поняла?
— Поняла, — сказала я, и посмотрела на маму, продолжавшую молчать.
— Только где бы он брал зерно без Яши, не скажешь? Да и придумал бы сам такое, сам решился бы на такое?
— Как знать…
— Вот так и знай, дочка, что в этом деле все было продуманно. Яков Алексеевич умел тихо и незаметно ворочать хорошими делами, и людей на них организовывать. Наученный тому был, конечно, но и богом не обделенный на смекалку. Например, по его почину на вашем краю, напротив Рожновского хутора, разрыли русло Осокоревки, расчистили котловину между высокими холмами, построили плотину и образовали пруд. Три года долбились, землю где лопатами копали, где распахивали плугами, потом грузили на телеги и вывозили наверх волами, лошадьми. Каждый день в свободное время, как мурашки, рылись и сделали-таки. С того времени детям было где купаться. А потом достал где-то мальков и запустил в ставок.
— Да, вот моя мама рассказывала об этом в фильме, который здесь снимали телевизионщики.
— Ну, Прасковья Яковлевна того, о чем я сейчас скажу, не знает, так как ее тогда еще на свете не было. Я уверена, что именно этот ставок и натолкнул Яшу на мысль в голодные годы спасать людей. Почему спросишь? А вот почему.
Сначала оно было вроде забавы, молодечества. Тогда молодые мужики не занимались глупостями, а делали полезные дела. Яков Алексеевич увлекающийся был человек, горячий. Сначала все больше сады садил. Себе посадил, братьям родным, двоюродным, другим родственникам саженцы возил, учил ухаживать за деревьями. У нас здесь искони никто не знал таких ягод, как малина, смородина. Вот знали шелковицу и крыжовник, и все. А он начал садить ягодники, людей к этому склонять. А какая радость от этого была детям, божье милостивый! Они днями сидели в тех кустарниках, клевали как воробьи.
Увлечение садами у него продолжалось несколько лет. Но деревья и кусты — не картошка, их каждый год садить не будешь. Кончило тем, что он завез фуру саженцев, собрал вокруг себя садовников и они сообща посадили тот сад, что рос за нашими огородами, пролегая от Бигмивского холма до станционного бугра. Но это уже было перед самой войной. А за два десятилетия до этого он загорелся ставком.
— Я помню этот сад! — изумленно перебила я рассказчицу. — Мы с девчатами ходили туда собирать клей с абрикос, поесть ранних черешен и вишен. Иногда «белым наливом» лакомились, сливами. Его охранял заикающийся дядька по имени Николай Матвеев, а по-уличному — Душкин, а еще его Пепиком называли. Ох, и боялись же мы его! Но он никого не трогал. Почему о нем такая слава была, будто он страшный и злющий?
