Сегодня он не такой настороженный, вероятно, по каким-то своим причинам хочет казаться ранимым, чего в нем никогда не было.
— Я сегодня познакомился с одной девчонкой. Она оказалась из моего города, — объявил Льюс, не отрывая подбородка от ладоней. — Ничего себе расстояньице — от Вуп-Вупа до Базы! И она меня помнит. Ну да какая разница. Я-то ее совсем не помню. Сильно изменилась. — Руки его упали вниз, он заговорил высоким задыхающимся девичьим голоском. Впечатление было настолько сильным, что сестра Лэнгтри как будто увидела себя физически присутствующей при разговоре.
— Говорит, моя мать стирала на ее мать, а я, говорит, должен был носить корзины с бельем. Ее отец, говорит, был управляющим банка, — Льюс снова переменил интонацию и заговорил своим собственным голосом, но крайне высокомерно, не скрывая изощренного издевательства. — А я ответил: вот уж кто приобрел кучу друзей во времена Депрессии. Со всех сторон, поди, собрал заложенное имущество, это я ей говорю. Ну, у моей-то матери отбирать было нечего, так что мне без разницы, говорю. А она мне в ответ: какой ты жестокий, и смотрит так, как будто вот-вот заплачет. Нисколько, отвечаю, я всего лишь сказал правду. А она говорит: на меня-то не держи зла. И черные глазищи уставила на меня, все в слезах. А я и не держу, отвечаю я, как я могу: такая хорошенькая девушка и все такое.
Он усмехнулся зло и быстро, как будто полоснул бритвой.
— Вообще-то у меня есть кое-что для нее, должен признаться.
Сестра Лэнгтри приняла такое же положение: поставила локти на стол и подперла ладонями подбородок, с интересом наблюдая, как он кривляется и меняет позы.
— Как много горечи, Льюс, — мягко сказала она. — Должно быть, это очень обидно, когда приходится носить корзины с бельем банковского управляющего.
Льюс пожал плечами, безуспешно пытаясь сделать вид, будто ему, как всегда, на все наплевать.
— А-а! Все на свете обидно, разве нет?
Глаза его широко раскрылись и яростно сверкнули.
— А вообще-то носить белье банковскому управляющему или врачу, учителю, попу, зубному — все это ерунда по сравнению с тем, каково тебе, когда нет ботинок, чтобы пойти в школу. Она ходила в ту же школу, что и я — когда она сказала, кто она такая, я ее вспомнил. И еще я вспомнил ее туфельки, черные лакированные, с ремешками и черными шелковыми бантиками. Мои сестры куда красивее, чем все девчонки, красивее, чем она, но у них совсем не было туфель.
— А вам не приходило в голову, Льюс, что эти, в туфлях, завидовали вашей свободе? — осторожно спросила сестра Лэнгтри, пытаясь как-то помочь ему увидеть свое детство в более ярких тонах, — Я помню, всегда завидовала, когда ходила в местную школу, пока не подросла и меня не отправили в закрытый пансион. У меня были туфельки, немного похожие на те, что носила дочка этого управляющего, но я каждый день встречала замечательно беззаботных мальчишек, шлепающих босиком прямо по репейнику, и хоть бы они глазом моргнули. Ох, как же мне хотелось выбросить туфли куда-нибудь подальше!
— Репейники! — подхватил Льюс, улыбаясь. — Ну как же я забыл про них, даже странно. Там, в Вуп-Вупе растут репейники с колючками длиной в полдюйма. Я мог вытащить их из ноги и ничего даже не почувствовать, — он выпрямился и с ожесточением посмотрел на нее. — Но зимой, моя дорогая высокообразованная, сытая, обутая и одетая сестра Лэнгтри, зимой у меня кожа на ступнях и голенях трескалась! — последнее слово прозвучало, как выстрел. — И ноги кровото-о-очили… — звуки, как капли, сочились из его горла. — …от холода. Холод, сестра Лэнгтри! Вам когда-нибудь было холодно?
— Да, было.
Она чувствовала себя подавленной, но где-то внутри шевелилось возмущение против такой резкой отповеди.
— Да, мне было холодно в пустыне. И я голодала и умирала от жажды. А в джунглях — от жары. И болела — болела так, что мое тело не принимало ни пищу, ни воду. Но я выполняла свой долг. Я не комнатная собачка! И не безразлична к вашим детским страданиям. А если я неправильно выразилась, прошу меня извинить. Но мои слова были сказаны с одним-единственным смыслом!
