— Ну, — сказала Елена, в пляжных туфлях выходя из душа с каплями воды на теле, и легла рядом. — И лучше бы тебе было, если бы я сейчас ходила вот такая? — И она вновь повторила свой жест.
Сигаретный дым пластами плавал, перетекая из полосы света в тень.
— В конце концов, — он благодарно поцеловал прохладное ее плечо, — в конце концов ты права, все зависит от нашего взгляда на вещи. Как на что посмотреть. В девятнадцатом веке и раньше, раньше нанимали кормить, сейчас — конец двадцатого, сдвинулись многие понятия. Кормить, вынашивать и все остальное — это, по сути, вещи одного ряда. Вполне возможно, грядущий двадцать первый век введет новое разделение труда.
На улице уже было жаркое утро, а в номере с закрытыми жалюзи — полумрак, и некоторое время Игорь еще философствовал, отдыхая. Поднял его резкий телефонный звонок у изголовья, звонил «профессоре»: он ждет внизу, хочет покатать по Риму, показать Колизей. Игорь вскочил с кровати:
— Нет бы с вечера предупредить!
И уже из душа, сквозь льющуюся воду раздалось невнятно:
— Мой тебе совет: не углубляйся, погибнешь.
Они быстро оделись, Елена подкрасилась, многоцветную, яркую шелковую кофточку, которая ей шла, затянула узлом на оголенном животе. Когда они спустились вниз, все столики были пусты, официанты сметали крошки, складывали скатерти. С явным неудовольствием перед ними поставили молочник, плетенку с хрустящими теплыми булочками, несколько пластинок масла в золотой упаковке, джем, сахар, сахарин в пакетиках — европейский завтрак, входивший в стоимость номера. Налили кофе.
Профессор тоже спросил себе чашку кофе, отхлебывал и курил. Им хотелось есть, но он сказал, что неудачно припарковал машину, могут налепить штраф, поглядывал на часы, и они поскромничали, и в длительной поездке вспоминались им булочки, оставшиеся в плетенке, такие свежие, хрустящие. Но «профессоре» только показывал виды Рима, кормить их не собирался.
Возвратясь в Москву вечерним самолетом, они сразу же позвонили этой женщине.
Трубку взял мальчик:
— А мама в больнице.
В какой больнице, где — спрашивать его бессмысленно. И обзванивать поздним вечером десятки роддомов тоже глупо. Да и устали они после перелета. Но ночью разбудил телефонный звонок. Игорь, сонный, схватил трубку. И сладкий женский голос сказал:
— Поздравляю, папаша. С доченькой. Четыре сто. Вся беленькая, чистенькая, такая богатырша лежит.
И объяснила, что и когда можно завтра приносить.
Спустив босые ноги, они сидели на кровати растерянные. Ждали-ждали, а как-то внезапно произошло. Елену била нервная дрожь. Он поцеловал ее в висок:
— Поздравляю… — И неуверенно выговорил: — Мама.
Тысячи забот и соображений обрушились на них сразу. Считалось плохой приметой готовить приданое заранее, и вот теперь все надо было срочно купить, достать.
Все — розовое: девочка. Ну что ж, дочь обычно ближе к матери.
— Четыре сто! — повторяла Елена. — Одно могу сказать: мы ничего не жалели.
Небритый, Игорь сбегал в булочную, в молочную, впрочем, кефир, кажется, передавать не велели. И торжественно принес Елене три роскошных розы, она вторично приняла поздравление. Весь день прошел в непривычных хлопотах, в беготне; только передавая в окошечко сваренный бульон, морс и записку, только тут Елена сообразила, что надо бы, наверное, и этой женщине послать какие-нибудь цветы, хотя бы из приличия. Но ничего, встречать будут с цветами.
И настал день, когда они привезли пеленки, распашонки, чепчик, розовую ленту, одеяло, словом, все, что требовалось маленькому человеку, передали и сидели, ожидая. Игорь то сидел, то ходил. Нянечке или сестре, тому, кто вынесет, полагалось за мальчика дать больше, за девочку — меньше. Но это была их дочь, и он решил уплатить, как за мальчика.
И вот наконец раскрылась дверь, выплыла нянечка в белом халате с запеленутым младенцем на руках, за ней — эта женщина. Приоткрыли, не дыша, уголок одеяла, что-то беленькое, безбровое спало, нос пуговкой, губки бантиком, на кого похожа — невозможно понять. Игорь поспешно сунул деньги в карман белого халата, и нянечка умело, ловко вложила сверток «папаше» в напрягшиеся руки.
