– Никакого... Он, как родственник, имел право ходатайствовать о свидании, но я не... припомню, чтобы кто-то обращался в трибунал с подобной просьбой...
Петряев с сожалением смотрел, как его гость поднимается с кресла, но делать было нечего, и он пошел открывать дверь.
ТАМАРА КРАСИЛЬНИКОВА
Тамара сидела в центре комнаты на перетянутом ремнями чемодане. «Вот и все, – подумала она. – Уезжаем». Опершись локтями о колени, она опустила подбородок в ладони и обвела взглядом комнату. «Странно. Здесь родилась, здесь жила с Игорем, сюда привезли из роддома Наташку. И вот переезжаем. И совсем не грустно. И жалеть как будто не о чем. Странно...»
Через дверь в спальню была видна гора сумок и тюков с посудой, свернутый и перевязанный бельевой веревкой матрац. На обтянутом серой мешковиной холодильнике стоял забытый в предотъездной суете будильник. Тамара хотела встать, чтобы сунуть его в какой-нибудь узел, но передумала, махнула рукой – успеется, да и за временем следить легче. Отец просил выйти через полчаса, встретить грузчиков с машиной. А зачем они? Сами бы справились: грузить-то, считай, нечего...
Мебель решили не брать, только самое необходимое. Собственно, решил отец – Тамара не вмешивалась, только молча помогала складывать вещи и безучастно кивала, глядя, как он ходит по комнате и нарочито бодрым тоном, вроде бы обращаясь к внучке, говорит о мебельном гарнитуре, выставленном в витрине магазина неподалеку от их новой квартиры: там и кресла, и полированный шифоньер, и и диван-кровать с тумбочкой для белья, и письменный стол для Наташки.
– Сделаю вам подарок на новоселье, – говорил он, остановившись перед сидевшей за столом внучкой, а сам украдкой бросал взгляды на дочь. – Чего рухлядь тащить с собой? Она свое отслужила. Правильно я говорю, Наталья? Будешь ты свой кабинет со столом иметь. Все новое будет: мебель, квартира, жизнь новая! Разве плохо?!
– Хорошо, деда, – в тон ему отвечала внучка.
Тамара отлично понимала, ради кого он старается, к кому обращены его слова, в глубине души была ему благодарна. И все же неуклюжая попытка утешить, смягчить ее горе вызывала еще и жалость к отцу, досаду и даже злость на него. Как уживались в ней эти, казалось бы, взаимоисключающие чувства, неизвестно, но, сколько она себя помнила, уживались... Вот он ходит из угла в угол, рассуждает о мебели, об отдельной комнате для Наташи, а подумал, как ей больно, ей, Тамаре, слышать это?! Кабинет для Наташи в переводе на нормальный язык означает, что дочь займет комнату, предназначавшуюся для их с Игорем спальни, одна комната оставалась за отцом – так планировали раньше, при муже. Когда это было? И месяца не прошло, с ума сойти... А отец продолжал описывать трехкомнатную квартиру, лоджию, ванную с голубым кафелем. Господи, ну о какой новой жизни он говорит! Кому нужен его показной оптимизм? Зачем делать вид, будто ничего не случилось? Ведь случилось же, случилось! Она осталась без мужа, Наташка – без отца...
Утром, помогая укладывать вещи, Тамара впервые за эти три бесконечно длящиеся недели смогла отвлечься от непрерывно гнетущих мыслей о муже, о свалившемся на ее плечи несчастье. Словно вернувшись после долгой разлуки, она смотрела на отца и едва узнавала его. Как он постарел! Мужественное скуластое лицо покрылось сетью морщин. Седина перекинулась с висков на всю голову, даже в бровях серебрились белые волоски. Он наклонился над чемоданом, и Тамара рассмотрела светло-коричневые пятна на его руках, худую, старчески незащищенную шею, склеротические жилки на щеках, прядь пепельного цвета волос. Она смотрела на него со смешанным чувством удивления и стыда и ощутила, как к горлу подкатывается мягкий, парализующий дыхание ком. Совершенно отчетливо и неожиданно для себя подумала: «Сколько же часов, дней, а может быть, и лет отняла я у него? Насколько усложнила его и без того нелегкую жизнь?» Захотелось прижаться к отцу, выплакаться, как в детстве, на его груди, но что-то мешало это сделать, что-то не пускало, сковывало по рукам и ногам... Не в силах сдержать рыдания, она успела выскочить в прихожую, оттуда в подъезд и там заплакала громко, навзрыд, прислонившись к холодной батарее парового отопления. По лицу катились слезы – не облегчающие, очищающие душу, а горькие слезы раскаяния.
