— Что — мы… Он преступления не совершил пока. Пятнадцать суток ему давали. Посадить за хулиганство в колонию, по указу? Так нам все время твердят: избегайте мер с лишением свободы, воспитывайте.
— Тогда ссылать таких куда-нибудь в тайгу, чтобы молодежь не пачкали!
Майор вздохнул:
— Организовать такую «тайгу» не в полномочиях начальника райотдела. К сожалению.
— А что в полномочиях?
— Ну… беседы, внушения. Пятнадцать суток вот. Или штраф.
— Эх вы, бедняги, — сказал Ельников и задумался. Майор взял со стола карандаш, повертел, положил на место.
— Коля, ты повидаться с Олегом не хочешь? Поговорить?
— А это разрешается?
— Запрещения такого нету.
Ельников ответил не сразу.
— Тяжело… Но надо. Что уж теперь от беды прятаться. Меня в камеру проведут? Или его сюда?
— Лейтенант Евстафьев дежурит, кабинет его свободен.
— Ладно. Подожди… — Николай Викторович постоял минуту молча. И повернулся к двери. — Куда идти?
И опять он ждал. Узкая комната, шагов пять в длину. Стол, сейф, три стула. Солнечный мороз за окном.
Шапку Ельников оставил в кабинете начальника, но пальто не снял, и все равно было зябко, набегала дрожь, которую приходилось сдерживать, унимать. Николай Викторович пытался представить сына здесь, в этой комнате, — и не мог. Стоял перед глазами облик того прежнего, домашнего Олега, остроумного, самоуверенного, всегда немного небрежного, с чистым здоровым лицом и красивой прической — Николай Викторович не уважал гривастых юношей. Олег интересовался спортом — без увлечения, современной музыкой — без модного меломанства, книжки почитывал — без читательских восторгов, учился без двоек, но и без похвальных грамот. Веселую компанию любил, но… нет, пьяным не видели сына. «Средний» парень, от которого в дальнейшем ожидали— конечно же! — большего. Ожидали… А теперь?
Что же, постригли его уже? В чем он, в куртке или в пальто? Наверное, холодно в… камере. Нет, как все непонятно, невероятно! О чем с ним говорить? Надо держать себя в руках, чтобы без этой дрожи. Не отапливают здесь, что ли? Если он в куртке, надо принести пальто. Будет суд… Может, все-таки не будет? Как же так, ведь еще вчера вечером ничего подобного и представиться не могло. Ни боли этой, ни дрожи, ни кабинета этого…
Дверь приоткрылась, заглянул милиционер. Все в Ельникове напряглось.
— Входи.
Олег… В куртке он. Руки за спину. Шагнул, и дверь закрылась. В побледневшем лице, во всей фигуре — помятость… Сын! На правой щеке, от темного пушка на верхней губе до уха — две тонких царапины.
— Здравствуй, папа…
— Здравствуй.
Николаю Викторовичу стало трудно дышать. Года полтора назад, простудившись и схватив жестокий бронхит, он бросил курить. Сейчас захотелось вдруг затянуться папиросой, и он машинально трогал карман рукой. Сын, поникнув плечами и все еще держа руки за спиной, уставился в пол.
Волна дрожи миновала, Ельников овладел собой.
— Как ты… попал сюда?
Олег шевельнул плечами.
— Выпили… — Голос хриплый какой!
Ельников подождал.
— Ну?
— Выпили мы, домой пошли…
От этого плавающего голоса, от недвижной сутулости и рук за спиной стала Ельникова заливать неприязненная брезгливость. Твердо, напористо он поторопил:
— Ну!
— Я был выпивши, сильно выпивши… плохо помню…
— Врешь.
— Ну, так получилось… Хотели пошутить сначала… — Он поднял пустые, невидящие глаза. — Просто пошутить… Я даже не знаю как…
Больше не было дрожи. Ельникова жгло возмущение, обида, злость, словно был он отцом не этого перетрусившего хулигана, а той неизвестной девушки, которая бежала ночью с работы.
— Вы избивали женщину. Одну — трое здоровых парней. — Олег дернулся, словно протестуя. — Что? Ты хочешь что-то сказать?
— Она сама вцепилась мне в лицо! Вот смотри, — провел пальцем по царапинам.
— Вот как! Значит, это она напала на вас? И ты защищался? Спасал свою драгоценную жизнь? Что молчишь?
— Я вот так сделал рукой, чтоб заслониться, а она упала и…
— И вы продолжали бить ее лежащую. Ради самозащиты? Олег, неужели от меня научился ты трусливо врать?
Николай Викторович отвернулся к окну. Отвернуться было необходимо, чтобы совладать с собой.
— Папа, я все понимаю… не знаю даже, как могло… Пьяные мы были, в этом все дело. Мы готовы просить у нее прощения…
