— А какой вы национальности, Егор Егорыч?.. Зискинд отвернулся к Белову, но голос его — несомненно.
— Молдаванин? — раздалось с правой стороны.
— Куцый валах! — вынырнул голос слева, когда Мамалыга повернул голову направо.
— Неопалимая купина! — пробубнил голос на Камчатке.
Как искры, вспыхивали и потухали, подымались и падали эти короткие, едко-насмешливые, колющие восклицания, и как ни был искушен в способах уловления Мамалыга, они так быстро скользили и мгновенно пыряли, прятались за одинаковым веселым, охотничьим выражением сорока пар глаз, что он чувствовал себя среди них, как пышнобровая сова, которую днем кто-то выгнал из чащи леса на свет, а тут окружили воробьи, ласточки и прочая мелкая птаха…
— Н-ну… замолчать! — крикнул Мамалыга, усиленно сдерживаясь и подавляя закипающее раздражение. Он достал из бокового кармана записную книжку, — заканчивать речь о современной смуте этим разнузданным ишакам не стоило… Попробовать успокоить их другим — испытанным — способом.
Он пробежал глазами фамилии. «Зискинд? Нет. Зискинда погожу… после…» У него было достаточно выдержки и такта, чтобы подойти как бы невзначай, кротко и доброжелательно, не обнаруживая слишком явно мстительного чувства…
— Севрюгин! Пожалуйте…
На Камчатке медленно поднялся плотный, широкогрудый спортсмен Севрюгин, гулко откашлялся, провел рукой по коротко остриженной белокурой голове и солидным басом сказал:
— Я не могу, Егор Егорыч.
— По-че-му-у?.. — Мамалыга с грустным, почти нежным изумлением склонил голову набок.
— Я, знаете, по математике готовился — поправить надо было «пару», — не успел по истории…
— Не успели? — Мамалыга грустно усмехнулся и утвердительно качнул головой. — Садитесь…
Севрюгин вытянул шею, следя за движением руки учителя, не увидел, а угадал, что поставлена единица, пожал плечами:
— За что же единицу-то? Вы поставьте отказ… Мамалыга печально вздохнул и кротким тоном проговорил:
— Садитесь…
Севрюгин с громом сел, хлопнул крышкой парты и глухо пробасил в сторону:
— Жидовская морда!..
Мамалыга сделал вид, что не слышит, и ясным, благожелательным голосом возгласил:
— Зискинд А-а-рон…
Зискинд стремительно вскочил с своего места, суетливо одернул куртку и выжидательно замер, уставившись своими большими глазами в Мамалыгу.
— Вы, пожалуйста, сюда, — вам здесь будет удобнее…
Мамалыга с любезным ехидством показал место у кафедры. Зискинд снова одернул куртку, с решительным видом тряхнул курчавой черной головой, как идущий на заклание, и, громко стуча ногами, но делая короткие шажки, двинулся к кафедре.
— Боярское правление…
— Нам к нынешнему о Федоре Иоанновиче, — почтительно доложил Зискинд.
— Боярское правление!.. — повторил громко и раздельно Мамалыга, и в голосе его опытное ухо Зискинда уловило зловещую ноту, которая давала понять, что разговаривать бесполезно.
Зискинд скосил глаза в сторону Тихменева, сидевшего впереди, подавая этим знак о бедственном положении, громко несколько раз откашлялся и, дернув головой, начал уверенным голосом:
— Иван Грозный царствовал… кхе-кхм… от тысяча пятьсот… тридцать третьего до… тысяча пятьсот… кхм…
Тут Зискинд на одно мгновение замедлил, следя за сигнализацией на пальцах, которую подавал Тихменев.
— Так-с… пятьсот? — ласково понудил Мамалыга.
— Пятьсот восемьдесят четвертого! — радостно и быстро закончил Зискинд, прочитав сигнал.
— Дальше-с… Вы мне о боярском правлении и, кстати, о значении боярства…
Зискинд опять одернул куртку, глотнул воздуху и решительным тоном продолжал:
— Но… у… да… Когда Иван III умер, у него остался один сын — Иван IV…
— Оч-чень хорошо! — воскликнул Мамалыга, и в голосе его было искреннее восхищение. — Садитесь, молодой человек…
Он потянулся рукой к перу.
— Позвольте, Егор Егорыч, я же знаю! — с отчаянием утопающего метнулся Зискинд и торопливо зажужжал, как муха, попавшая в паутину. — Когда Иоанн III умер, в Русской земле начались опять смуты, царство перешло к боярам, но они царством совсем не управляли, а принуждали народ…
— Ве-ли-ко-леп-но! — радостно играющим голосом воскликнул Мамалыга. Взял перо и нацелился в нужную ему клетку в журнале.
