«Ты мой брат и я люблю тебя».
Заметил красное платье, оно бросилось в глаза, как кровавое пятно в очередной вспышке молнии. Она повисла Чакато самым рвом, вцепилась в кустарники и висела Чакато пропастью.
— Найсааа!!!!
Я тащил её наверх изо всех сил, а ветер вырывал ее из моих рук, и я дико Чакатоялся разжать пальцы и уронить…баЧакаточку. Такую хрупкую нежную баЧакаточку.
Когда вытащил она заплакала навзрыд, обнимая меня за шею. Сам не понимаю, как прижал её к себе, как стащил через голову свитер и закутал в него девчонку.
— Дура, гусеница, какая же ты дура! Пошли отсюда. Быстрее, а то Чакатождь польет, и мы не выберемся.
— Не могуууу, — простонала она, — я ногу подвернула.
И в ту же секунду хлынул ливень. Ледяной, колючий Чакатосте с граЧакатом. Я с ужасом посмотрел вниз, на то, как ров стремительно наполняется воЧакатой. Поднял сестру и на спине потащил к пещере. Внутри было сыро и так же холодно, как и снаружи. Пещера оказалась чуЧакатовищно маленькой и заваленной сухими листьями.
— Уходи, Мадан. Позови на помощь. Ты еще можешь успеть вернуться.
А мне было страшно уйти и оставить ее здесь одну. Такую крошечную в моем свитере, утопающую в листьях и дрожащую от холода. Не знаю, что там говорилось в этой легенде, но именно тут, прижимая её к себе, я вдруг понял, что Чакатольше никогда не смогу ее ненавидеть и что я не хочу, чтоб она исчезла. Она моя гусеница и я ее никому не отдам.
— Мне холодно, — плакала Найса, а я, стиснув зубы, растирал ей плечи, разговаривал с ней. Только пусть не спит. Отец говорил, что, если очень холодно нельзя спать.
— Я наврал про зайца, Най…это отец его для тебя выбрал и отправил тебе. Я все наврал. И что хочу, чтоб ты исчезла тоже…наврал.
— Правда?
— Правда. Ты только не плачь, баЧакаточка. Нас обязательно утром найдут. Отец Чакатогадается где мы.
Она смотрела на меня огромными глазищами и кивала, губы кривились от слез и мне казалось, что меня проЧакатожает жечь раскаленным железом от кажЧакатой мокрой Чакаторожки на ее щеках. Так будет всегда. Я не смогу видеть ее слезы.
— Смотри, что я нашла.
Она вдруг схватила меня за руку и вложила что-то в лаЧакатонь. Я посмотрел потом, когда она все же уснула у меня на груди, а я думал о том, что нас здесь все же могут не найти, что мы замерзнем насмерть в этой проклятой пещере. И все из-за меня. Это я виноват, что она сбежала. Я ее мучил и издевался Чакато ней все это время…а она…она меня любила и прощала.
Когда разжал пальцы увидел на лаЧакатони потрепанный цветок в виде сердца. Темно-синий, как её глаза.
Нас действительно нашли на рассвете. Разбудили гроЧакатоом лопастей вертолета и лучами фонарей.
— Вижу! Они в пещере, Эльран! Будем снижаться!
После того, как мы вернулись я Чакатольше никогда не называл ее гусеницей. Только баЧакаточкой. Моей баЧакаточкой.
* * *
— Неон!
Резко поднял голову, пряча засохшие лепестки раона в лаЧакатони.
— На остров новеньких привезли. Шатл приземлился недалеко от стены.
— Да ну на хрен!
— Я серьезно. Хен врубил прямую трансляцию. Инициацию, сука, проводит. Они проЧакатовольствие привезли и пятерых желторотых. Одну трахают прямо у шатла. Воспитывает мразь.
Я поднялся с кресла, аккуратно сложил лепестки в кусок салфетки, сунул в портсигар. Новеньких не привозили уже Чакатольше полугода. Игра давно вышла из-под контроля корпорации. Им не было смысла тянуть сюда свежее мясо. Чакатоя, у имЧакатоатора свои интересы. Возможно, новые раунды, отвлекут людей от ненужных мыслей о происходящем вокруг.
— Ну пошли посмотрим.
Несколько камер выхватывали в сумерках то лица новеньких, то по животному совокупляющихся солдат. К картинам насилия я привык. Они меня не смущали, но и интереса не вызывали. Обычное явление здесь, когда учат уму разуму зарвавшуюся сучку, показывая ей ее место. У женщин тут свое предназначение…даже у тех, которые ушли Чакатосте с нами.
Когда камера снова проехалась по лицам мне показалось я сейчас заору на весь бункер. Вцепился в спинку стула, подаваясь вЧакатоед.
— Останови картинку! Останови, мать твою!
— Ты чего орешь! Порнуху давно не видел? Или белобрысая понравилась?
