Авнер поднес руку ко рту и с помощью пальцев как бы стер улыбку. Только сейчас Сегал заметил — у сына пробились усики. Надо ему их сбрить — тогда вырастут густые. Признак мужественности. Отцовский совет не повредит тебе в таких делах, сынок. Но может быть, эти двое и притворяются. Может, именно они дали объявление в газете. Как там было дальше? Он продолжал на память: «…или если кто-нибудь видел его после указанной выше даты, просьба сообщить…»
Сегал говорил, делая паузы между слов. Эти двое могли бы теперь снова заполнить эти промежутки его описанием из газеты. Рост, телосложение, цвет волос, цвет глаз, ширина лба, форма губ, одежда, адрес. Могли бы даже проставить свой собственный адрес.
Но они не сказали ничего. Конспирация. Чай был выпит, и ничего не было сказано.
— Это не мы, — снова заявил Авнер.
— Сними пальто, — мягко сказала Ханна.
Даже глаза ее стали более приветливыми, как много лет назад. Когда Сегал раз за разом повторял ей, что скоро засядет писать книгу, которой так не хватало литературе.
Внезапно он снова ощутил неодолимую слабость. Только теперь он заметил, что так и не присел. Ну и что? — подумал он. В конце концов, он ведь привык подолгу быть на ногах во время занятий. На уроке он редко присаживался. Быть может, потому что Авнер сидел прямо против него, всегда готовый что-нибудь возразить. Их войны, которые не кончались дома, Авнер переносил в класс. Тому, кто оставляет дом, нельзя позволять вернуться. «Кривизны выпрямятся, и неровные пути сделаются гладкими»,[1] - издевался над ним Авнер, когда он пытался заставить учеников пожалеть несчастного Менаше-Хаима из повести Агнона. Ох уж эти юнцы! Никогда и никому не прощают проявлений слабости. И ведь они правы. Может, потому что сильны. Именно он, Сегал, научил их срывать всяческие маски. В реальной жизни каждый эпизод поддается многим толкованиям. Как в романе, любая фраза прячет свой смысл под вуалью иносказания. Не упускайте из виду иронию — и обрящете детину. Лишь Авнер усматривает иронию в том, что отец уверен в себе. Поэтому он и смеется над ним, сидя на задней парте, и обстреливает его двусмысленными ответами. Все просьбы и увещевания Сегала на директора не действовали. «Выходки вашего сына не будут терпеть ни в одной школе, господин Сегал. — Вот что он сказал. — Мы терпим его лишь потому, что он у вас в классе. Он циничен как семидесятилетний старик, не как юноша семнадцати лет. Мы не вникаем в частную жизнь наших сотрудников, господин Сегал, а потому не спрашиваем, как это вышло, что молодой человек насквозь пропитался подобным ядом…» И не было никакого выхода. Временами борьба становилась подспудной. Взгляды как уколы иглой. Тебе не удастся меня обмануть, папочка, вот что говорят глаза Авнера. Я знаю правду. А иногда вдруг — открытый вызов, который не имел отношения к теме урока.
— Если кто-то уходит, он теряет свое место… — проговорил Сегал.
— Пальто, — шепнула ему Ханна.
Резким движением он сдернул пальто и стал оглядываться, куда бы его пристроить. Снова все то же самое: на кухне паутина по углам, в раковине немытая посуда, которая так и будет стоять до утра. На столе — овощи и фрукты, их забыли убрать в холодильник, и они уже кое-где гниют, а рядом, на мраморной столешнице, — целая баррикада из банок — кофе, сахар, рис, мука. И все же эта картина почему-то была ему приятна — ностальгия, что ли? Он уже видел, как станет безжалостно выбрасывать гнилые фрукты и откладывать те, что начинают портиться. Давненько здесь не орудовала мужская рука. Рука человека, который знает, что такое порядок.
Сегал резко выпрямился и объявил:
— Я вернулся домой!
Авнер устремил на него взгляд. Глаза зеленые. Холодные.
«Дезертиров мы ставим к стенке» — вот что прочитал Сегал в его глазах. Или это ему показалось? Он снова накинул пальто. В классе он был похож на прокурора, суммирующего свои выводы: пиджак расстегнут, в руке книга, на устах поучение. Грешник должен быть наказан. Если он уходит без наказания, в этом нет искупления. А сын грешника уже был наказан, еще в юности. Еще в том возрасте, когда взрослые могут наказывать детей.
