— А он хвалился, что ты с ним свиданировала.
— Брешет, как собака, гад одноглазый.
— Что-то ж было, раз такая на него злая, — добивался он.
— Токо не то, о чём он трепится.
— Что же, ежли не секрет?
Она помедлила, затем решительно подняла глаза:
— А было то, что пристал он ко мне в балке, затащил в вербы, повалил… Думал, осилит, но я как сцапала за…. за одно больное место, он аж взвыл. Теперь и десятому закажет!
— Почему ж ты мне не сказала об этом сразу?
— Ничего б ты ему не сделал, он знаешь, какой сильный!..
— Зато Ванько за тебя голову б ему открутил!
— Ваня? — пристально посмотрела соседу в глаза. — Думаешь, стал бы из-за меня?.
— А то нет? Ты ж ему здорово нравишься!
— Так я тебе и поверила! Он и разговаривать-то со мной избегает.
— Заячьей крови много, токо и всего.
— Это у него-то? Брешешь ты всё!..
— Честное благородное, раз уж на то пошло. Я давно хотел сказать тебе об этом, но считал, что у вас с Лёхой и правда что-то есть. Да и он не разрешал: я, говорит, должен сам всё выяснить. И всё не решался, для него услышать «нет» — так и жить не стоит.
Андрей не ожидал, что его сообщение так преобразит соседку: щёки её стали вдруг пунцовыми, лицо расцвело в счастливой улыбке; желая скрыть охватившую её радость, она в смущении отвернулась, затем вскочила, чтобы убежать, но прежде призналась:
— Скажи ему, что он дурачок — я уже год, как его лю… как он мне нравится больше всех на свете! — И вдруг испуганно: — Ой, Андрик, Свинью прозевали!
Схватив киёк, вскочил и он. Свинья, нагнув голову, малой рысью бежала в сторону хутора.
— Ты куд-да, зараза?! — крикнул он и помахал «угощением»; беглянка остановилась, повернула морду, тряхнула рогами — с досады, а может, вспомнила, чем это кончается — и потрусила к стаду, всё ещё отдыхавшему…
Этот недавний эпизод был ещё так памятен! И Андрей не мог смириться с жестоким фактом, что сегодня соседки уже нет в живых…
Покойников, всех троих, положили рядом во дворе осиротевшего дома. Перед этим старухи совершили обряд, как того требует обычай: обмыли, одели в чистое, попричитали. Сейчас — а дело близилось уже к полуночи — они сидели на лавке рядом, о чём-то вполголоса переговариваясь; продежурят так всю ночь.
Женщины помоложе гурьбой стояли поодаль. Делились новостями, которых было немало. Менее четырёх часов пробыли на хуторе супостаты, а сколько всего натворили!.. Перестреляли половину кур, выпили «яйки» и «млеко», подгребли всё, что нашли из съестного, бесчинствовали.
Молодухи вздыхали, охали, горевали: что-то дальше будет!..
Андрей попросил разрешения взглянуть на подругу детства в последний раз. Поднёс керосиновую лампу, откинул покрывало — и отшатнулся: серый лоб, тёмные подглазья, расцарапанная щека, почерневшие, искусанные губы; полурасплетённая коса на груди, сложенные ладошка на ладошку руки… Как всё это непохоже на всегда улыбчивую, излучающую веселье Варьку! У него сжалось сердце от боли и жалости. Поспешно опустил покрывало, поставил на стульчик лампу, но не в силах был подняться с колен, потрясённый жуткой действительностью.
Была Варя — и вот, уже нет среди живых. Ещё вчера видел её вечером весёлой и жизнерадостной, не сводившей глаз с Ванечки, как, не стесняясь, называла она при нём своего ненаглядного. Узнав, что и она ему «здорово ндравится», попросила Андрея ничего не сообщать, а набралась храбрости — и сама, сгорая от волнения и страха, объяснилась в своих чувствах. Встретила, понятно, полную взаимность. Вот только счастье их первой любви длилось недолго…
А тёть Шура — была ведь замечательнейший человек! Добрая, незлобивая, с соседями уживчивая. Жили небогато, но ежли случалось разжиться пряников или конфет — угостит обязательно, специально позовет и угостит, один ли, с Федей или даже с кем втроём попались на глаза. Или вот комиссара — ни за что ведь убил. Ладно бы отстреливался, тогда понятно… Изверги, уроды фашистские, подлые людишки!
Подходили взглянуть и проститься Федя, Миша, Борис. Лишь Ванько почему-то посмотреть сблизка не решился — угрюмо, удрученно, молчаливо смотрел издали; это было, может, самое большое горе в его жизни…
