— Можешь мне помочь, в самом деле. Не видишь — я мучаюсь…
— Не вижу, — сказала заспанная девочка.
— Держи кровать.
— Держу.
Но только мать подхватила кое-какие вещи, — девочка стоя заснула, кроватка упала…
— Мука моя с тобой, Зинаида! Неужели у тебя нет воли, характера преодолеть сон? Возьми же себя в руки.
— Взяла.
— Держи кроватку… Идем, не спи…
И, конечно, — опять шаг — и девочка заснула, кроватка упала. У матери покатилась шляпная картонка, посыпалась провизия из корзиночки. Она села на укладку с подушками и всхлипнула. Зинаида проговорила: — У самой нет характера, а на меня кричишь.
На девочку и на мать глядели с палубы Хопкинсон и Родионов. Когда рассыпались вещи, негр сбежал вниз, широко улыбаясь, сказал:
— Я вам немножко помогу. (И — девочке, присев перед ней:) Не бойтесь, литль беби, я не трубочист. Помуслите пальчик, проведите-ка мне по щеке. Я не пачкаюсь.
Девочка так и сделала, — помуслила палец, провела ему по щеке:
— Нет, не пачкаетесь.
— Теперь ко мне на руки, дарлинг. Алле хоп! — Он поднял Зинаиду, подхватил чемодан и укладку, пошел на пароход. Женщина с остальными вещами, несколько замешкавшись, — за ним. На сходнях стоял профессор Родионов. Глаза — изумленно расширены: — Нина Николаевна…
Она приостановилась, посмотрела на профессора длинным взором. Казалось — ничуть не удивилась встрече.
Подхватила удобнее картонку:
— Вы упорно не хотели меня узнавать, когда стояли там, на палубе, — это понятно… Но не подойти к дочери, она слегка задышала…
— Нина, снова с упреков?
— Какой-то черный человек-и у того нашлось великодушие, взял на руки несчастную девчонку…
— Я не узнал, Нина, даю честное слово, ни тебя, ни Лялю… Не виделись два года. Ты так переменилась… Не к плохому… Ты откуда сейчас?
— Из Иваново-Вознесенска, где служу. Я в отпускх — Театр?
— Да.
— Позволь — донесу твои вещи. Как ты устроилась?
— Никак, — на палубе.
— Нина, возьми же мою каюту.
— Ты один? (Это — с искоркой радости.)
— Нет, со мной Шура… В том-то и дело.
— Спасибо. Мы предпочитаем устроиться на палубе.
Она прошла на пароход. Родионов, раздумчиво глядя под ноги, — вслед за ней. На пристань возвращались пассажиры, бегавшие глядеть, как вытаскивают американцев из-под ящиков с таранью. Капитан, все еще взъерошенный, сердито махал помощнику(на освещенном мостике):
— Павел Иванович, давайте же гудок…
В стороне Гусев говорил Парфенову: — Ящики с воблой сами не летают по воздуху.
— Не летают, — соглашался Парфенов.
— Ящики были сброшены.
— Так.
— Вопрос — кем и зачем?
— Не понимаю. — Широкое лицо Парфенова выражало простодушное удивление. Гусев — ему на ухо: — Преступник едет на пароходе.
— Брось.
— Здесь подготовляется крупное преступление. Их целая шайка.
— Гады ползучие! — Парфенов рассердился, весь стал медный. — Да когда же они нас в покое оставят, проклятые?!
Хрипло, ревущим басом загудел пароход. По сходням мчался запоздалый пассажир. Ему кричали с парохода: «Штаны потеряешь!» Седьмой час утра. В четвертом классе среди наваленных друг на друга сельскохозяйственных машин, ящиков с персидским экспортом, цементных бочек, связок лаптей спят женщины, дети, старые мужики, — узлы, сундучки, пилы, топоры: это сезонные рабочие и хлебные мешочники. Под полом трясутся дизеля. Из люка несет селедочным рассолом.
Хмурый буфетчик уже открыл дверь в буфетную, где на винных полках бутылки лимонада и бутафория, надпись — «папирос нет», и на отечном лице буфетчика (грязная блуза, беременный живот, в волосах — перхоть, в карманчике — чернильный карандаш), — на лице его чудится надпись: «и, вообще, ничего нет и не будет, господа-товарищи»… Он отпускает чай.
Официант, тоже низенький, неопределимого возраста, касимовский татарин, с подносами в руках, ловко перешагивает через ноги, головы, детские грязные ручки с разжатыми во сне кулачками, — уносится наверх.
В двери третьего класса видны сквозные койки в два этажа, — рваные пятки спящих студентов, дамочки — ны свыше надобности оголенные ножки, взлохмаченные седые волосы уездного агронома, бледное лицо ленинградской студентки, тщетно разыскивающей пенсне под подушкой. Двое военных — в широчайших галифе и босиком — едва продрали глаза и уже закусывают.
