Рассказчик волновался. Он вставлял английские фразы в свой преувеличенно правильный испанский. Он не мог обойтись без этих вкраплений, они ритмически оттеняли его акцент иностранца.
— В феврале тысяча восемьсот пятьлесят восьмого года — вот когда растерял я всё своё жизнелюбие. Вы, наверное, слышали о йогах, об этих удивительных нищих, которые тем и живут, что шпионят и творят чудеса. Путешественники столько нарассказали об этих чудесах, что не стоит повторяться. Но знаете ли вы, на чём основаны способности йогов?
— Я думаю, на умении впадать в состояние сомнамбулизма, когда им захочется. Они становятся физически нечувствительными и обретают дар ясновидения.
— Всё именно так. Мне довелось видеть йогов при обстоятельствах, Которые исключали какое бы то ни было мошенничество. Я даже заснял эти сцены, и пластина запечатлела всё то, что я видел своими глазами. Стало быть, это не галлюцинации, ведь химические вещества не галлюцинируют… И тогда я пожелал развить в себе такие же способности. Я был отважным малым. К тому же в те времена я не мог предвидеть таких последствий. И я приступил к делу.
— Как именно?
Но он продолжал, ничего не ответив:
— А результаты оказались поразительными. Очень скоро я выучился засыпать. По прошествии двух лет я мог усилием воли двигать предметы. Однако эти занятия повергли меня в глубокую тревогу. Меня страшила собственная беззащитность перед лицом всемогущих сил, мою жизнь словно отравлял яд. В то же время меня снедало любопытство. Я уже стоял на наклонной плоскости, и мне было не удержаться. Впрочем, огромным усилием воли я заставлял себя блюсти приличия в обществе. Но мало-помалу силы, которые я сам в себе пробудил, становились всё непокорнее. Длительное пребывание в нирване приводило к раздвоению личности. Я ощущал себя вне себя. Я бы даже сказал, что моё тело было подтверждением того, что я — это не я. Вот как мне казалось. Поскольку это впечатление всё усиливалось, оно стало тревожить меня в момент просветления, и однажды ночью я решил посмотреть на своего двойника. Посмотреть, что же покидает меня во время экстатического сна, будучи мною.
— неужели вам это удалось?
— Это случилось однажды вечером, даже ночью. Раздвоение произошло по обыкновению легко. Когда я пришёл в себя, передо мной в углу комнаты маячила какая-то форма. И эта форма была обезьяной, мерзким животным, которое пристально на меня смотрело. С тех пор она со мной. Я всё время её вижу, я её пленник. Куда бы она ни шла, я иду со мной, с нею. Она всегда здесь, всё время смотрит на меня, но никогда к ней не подходит, никогда не шевелится, я никогда не шевелюсь…
В последней фразе я сознательно подчёркиваю путаницу в личных местоимениях, ибо так я от него услышал. Я был искренне огорчён. Этот человек действительно страдал навязчивой идеей.
— Ради бога, успокойтесь, — сказал я ему доверительным тоном, — ведь можно и обратно…
— Вовсе нет, — с горечью отвечал он, — это длится так долго, и я уже забыл, что такое целостное "я". Я знаю, что дважды два четыре, потому что знаю это на память, но я не чувствую этого. В самой простой арифметической задачке я не вижу никакого смысла, потому что я утратил представление о том, что такое количество. И со мной происходят ещё более странные вещи. Например, когда я берусь одной рукой за другую, я чувствую, что она не моя, что рука принадлежит другому человеку, не мне. Иногда я вижу вещи удвоенными, оттого что глаза видят порознь…
Без сомнения, это был очень интересный случай помешательства: он не исключал совершенного владения рассудком.
— А обезьяна-то что? — спросил я, чтобы исчерпать тему.
— Она черна, как моя тень, и печальна, как человек. Описание точное, потому что сейчас я на неё смотрю. Она среднего роста, а морда у неё как у всех обезьян. И всё же я чувствую, что она похожа на меня. Я говорю это в здравом уме. Это животное похоже на меня!
Мой собеседник действительно был спокоен. И тем не менее представление об обезьяньей морде так резко контрастировало с его безупречным лицевым углом, высоким лбом, прямым носом, что уже одно это было самым весомым доказательством нелепости его видений.
