— Мне любопытно, что вы, молодежь, думаете о книге. Знаю, Квест, — теперь он уже посмеивался, — ты не слишком жалуешь поэзию, но как раз поэтому я хочу услышать твое мнение — так сказать, мнение варвара. Так что ненадолго сдержи свое отвращение. Думаю, немного сетинумского вина[42] скрасит тебе чтение. — Он махнул рабу, который наполнил мою чашу. — Это вино подходит случаю: нравится даже божественному Августу.
Он все еще смеялся, и его огромный живот колыхался от смеха. Мне же подумалось, что сейчас его веселье не совсем уместно. Что бы ни прислал Овидий из Том, сомнительно, что своими стихами он собирался вызвать бурное веселье.
И действительно не вызывал. Это была жалоба, последняя в длинной череде таковых. «Разве до вас мне сейчас, до стихов и книжек злосчастных? Я ведь и так из-за вас, из-за таланта погиб».[43] И так далее, и тому подобное, и не просто элегия, а целая книга.
Я едва дочитал до половины, когда Куртий, отирая слезу, отложил свой свиток.
— Он унижает свое достоинство, — объявил он. — Но в такой глуши…
— Унижает? — саркастически вмешался Брут. — Я сказал бы, что он сам нарывается на нагоняй!
Я с удивлением поглядел на нашего хозяина, его [около 2 стр. ] «Та, без которой тебе остаться бы должно безбрачным, / кроме нее, никому мужем ты стать бы не мог».[44] — Зачитав это вслух, Брут огляделся, точно ожидал, что мы с ним согласимся. — И он полагает, что этим тронет божественного Августа?
Мы помолчали. Я не нашел в этом стихе ничего, что оскорбило бы императора, но, разумеется…
— В таком виде это ни о чем не говорит, — сказал Кар.
Он был известен как самый мускулистый из римских поэтов, а также — как такой тугодум, что смешную историю ему приходилось повторять по три раза, а потом еще считать до ста, прежде чем он поймет ее соль.
Разыгрывая удивление, Брут спросил:
— Ты хочешь сказать, что не знаешь, как обстояло дело между императором и императрицей?[45]
Я начал считать: на сей раз Кар сообразил к тому времени, когда я достиг двадцати трех.
— Ах, да, — сказал он. — Да, конечно, знаю. Но Публий про это ничего не говорит.
— Это, Кар, называется молчанием, которое говорит о многом. А еще иронией.
Я начал считать опять. Когда я дошел до тридцати семи, глаза у мускулистого поэта загорелись.
— Возможно, ты прав, Брут. Сомнительно, что Август это одобрит.
— Особенно в сочетании со строками, которые идут чуть дальше.
Развернув свиток, Брут начал читать. Он внимательно изучил стихотворение Овидия — возможно, даже выучил наизусть. Я не удивился. Брут алкал стихов, и если уж на то пошло, сам издал Овидия [около 5 сл. ] «Есть ли место святее, чем храм? Но оно не подходит / женщине, если она устремлена не к добру! Ступит к Юпитеру в храм, у Юпитера в храме припомнит / скольких женщин и дев он в матерей превратил».[46] — С многозначительным видом Брут сделал упор на слове «Юпитер».
Кар поглядел на него недоуменно. Куртий уловил, о чем речь, но расстроился (то ли потому, что не видел юмора в смелости Овидия, то ли потому, что усмотрел в ней только безрассудство) и заметил:
— Бедняге как будто все мало.
— Ты сказал, что хочешь знать наше мнение, — сказал Квинт. — Мнение молодых.
Брут повернулся ко мне:
— Тебе есть что сказать, Квест?
Я покачал головой:
— Квинт скажет это лучше меня. — Я тоже был ошеломлен этими строками, но обсуждать их мне не хотелось.
Разумеется, Квинт тут же их прочел:
— «Принцепс, может ли быть, чтобы ты, забыв о державе / стал разбирать и судить неравностопный мой стих».[47]
Кар оправдал всеобщие ожидания, сделав озадаченное лицо, и Квинт, стараясь защитить аллюзию, рассердился, хотя проявилось это лишь в проступившей у него на лице легкой краске. И все же я знал, что он сказал бы, не будь Кар двадцатью годами его старше и чиновником верховного суда.[48]
Симерия запела, поэтому мы прервали дискуссию и стали слушать привлекательную девушку с приятным, чуть хрипловатым голосом. В выборе любовниц у Брута всегда был превосходный вкус и, по всей вероятности — несмотря на его гигантский живот, — еще и другие таланты. Песня, которую под ласкающий аккомпанемент арфы пела Симерия, так же, наверное, не тронула бы сердце императора. В лучшем случае он бы заявил, что она ему не нравится. Впрочем, Симерия не осмелилась бы исполнить ее в присутствии августейших особ. Но здесь веселая безнравственность никого не оскорбляла. Мы все были искренними почитателями императора, отчасти потому, что (во всяком случае, в юности) он действительно вел себя в соответствии с мифологией, — разумеется, осмотрительно. Но опять же, даже Зевс предпочитал молчать о своих похождениях.
