* * *
Я иду двадцать кварталов до своей квартиры пешком, что помогает мне привести мысли в порядок Воздух щекочет мне нос, и это еще один намек на то, что скоро осень сменит лето. Я выхожу на Мэдисон-авеню и смотрю на толпы людей, которые наслаждаются последними мгновениями долгих выходных и уходящего лета, сидя с бокалами ярких коктейлей на временных террасах, установленных вровень с тротуаром. Я завидую их последнему глотку свободы накануне новой рабочей недели. На секунду я задумываюсь, не зайти ли в шикарный бар и не выпить ли коктейль «Космополитен»[4]: возможно, я смогу стать одной из них, спрятаться и не чувствовать ничего в ближайший час или два.
Но вместо этого я продолжаю идти дальше. По пути я фокусирую внимание на номерах домов, и их подсчет замедляет пульсацию моих мыслей. Четырнадцать, ты сделала то, что должна была сделать. Тринадцать, мы никогда не собирались быть вместе до гробовой доски. Двенадцать, это я во всем виновата. Одиннадцать, я сделала это. Я нахожу успокоение в ритме шагов и в том, что я единственная, кто несет ответственность за то, как все обернулось. Я понимаю, что позволила нашим отношениям зайти слишком далеко. Следовало попрощаться с ним еще несколько месяцев назад, когда это было бы не так больно для нас обоих, задолго до того, как я получила подсказку перед витриной ювелирного магазина. По крайней мере, рассуждаю я, по самой крайней мере, я все-таки вернула себе контроль над ситуацией. Десять, все под контролем снова. Девять, с тобой все будет хорошо. Восемь, он бы все равно ушел, рано или поздно. Он бы так или иначе тебя бросил.
Я добираюсь до своего дома, и Роберт, наш консьерж, впускает меня. Ему уже за шестьдесят, у него забавная густая шапка седых волос и такая же седая борода. Он похож на благодушного Бога или Санта-Клауса и имеет ту же привычку совать свой нос в чужие дела. Постоянное присутствие Роберта в подъезде и даже его бесконечные вопросы действуют успокаивающе на обитателей дома, состоящего в основном из небольших квартир для одиночек. Мы все знаем, что он будет на месте, когда бы мы ни вернулись, спросит, как прошел день, и обязательно заметит, если мы не придем домой вообще.
— А где сегодня ваша вторая половинка? — спрашивает он.
— Осталась у себя. — Он улыбается и делает шаг в сторону, освобождая мне дорогу к пустому лифту. — Доброй вам ночи.
— Доброй ночи, Эмили.
С этого момента мой день будет заканчиваться прямо здесь. Перед парадным входом. Почти каждый вечер голос Роберта окажется последним голосом, который я буду слышать. Лицо его — последним лицом, которое я буду видеть.
Еще тогда, когда Эндрю впервые засмеялся во сне, мне следовало разбудить его и немедленно порвать с ним отношения. Никто не смеет быть настолько счастливым. Но вместо этого я обвила его своим телом, тесно прижалась животом к его спине и стала впитывать его вибрации. Я надеялась — то, что делает его таким свободным, таким чистым, передастся и мне. Но этого не случилось.
По ночам мне снятся черно-белые сны. Я вижу мужчин, преследующих меня в спирали лабиринта, меня засасывает какой-то водосточный желоб в форме конверта, я исчезаю в толпе на Таймс-сквер. Иногда мои тревожные сны весьма прозаичны, такие часто снятся всем: выпадают зубы, я прихожу на работу голая, ору, пока горло совершенно не пересыхает. У меня даже бывают эротические сны, с диапазоном жанров от романтического до «черного» кино. В них я курю после страстного секса с незнакомцем, позволяя сигаретному дыму улетать в затемненное окно, и пристально рассматриваю человека, которого я забыла и обманула.
Мне не всегда снятся кошмары. Порой ночи приносят только сладостное расслабление. Но вот что можно сказать с уверенностью: бывает, что я на следующее утро потешаюсь над своими сновидениями, над их спецэффектами уровня средней школы или низкопробным порнографическим уклоном, но я никогда не смеюсь во сне. Просто я не настолько счастлива.
Вот и прошлая ночь. Я лежу посреди своей двуспальной кровати, пытаясь занять все пространство, уничтожить любые свидетельства того, что оно еще недавно было разделено на две части. Я разглаживаю складки, которые оставил Эндрю всего каких-то двенадцать часов назад, энергично изображая на простынях цвета слоновой кости «снежного ангела»
