— Катенька! Опять ты себе дальнюю дорогу оставила?!
Иногда ссорились.
Василий Никитич тогда уже увлекался «Здоровьем» и пытался читать вслух «Домашнего доктора». Это было скучно. Много скучнее, чем прежде, когда он читал жене по вечерам «Интимную жизнь монархов», и жена вязала Кате тёплые гамаши, быстро нанизывая чёрные запятые шерсти на крючок с белой костяной головкой. Жена не любила непонятных и жутких слов, попадавшихся в «Докторе», и сердито обрывала:
— Ну тебя к Богу с твоими органами! У меня свои органы есть!..
Потом мирились.
А на именины постоянно готовили пирог со свининой и корюшкой и приглашали сослуживцев, помощника секретаря…
Осенью жена простудилась, заболела почками, и ей было трудно самой готовить и стирать бельё. Хотели нанять прислугу, да всё никак не приходилось. То экстренные расходы, то нет подходящей. Шесть лет так прошло. Наконец Василий Никитич сам отыскал девчонку, дочь стрелочника — жили тогда под городом, у полустанка. У девчонки было землистое лицо, и пахло от неё острым запахом. Но она согласилась за полтора рубля на хозяйских харчах. Василий Никитич хотел сделать сюрприз и велел девчонке прийти под именины жены, к вечеру. А когда она пришла, жена лежала на кровати твёрдая, с открытыми глазами. Фельдшер сказал, что это паралич сердца. И она не узнала, что у неё есть прислуга.
— Ф-фу-ты!.. — сказал Василий Никитич и отодвинул стакан.
Выловил пробку, стал цедить через зубы. Пополоскал рот. Вспомнил, что третьего дня не доел яблоко. Отыскал на подоконнике между кулёчком с сахаром и хвостиком копчёной колбасы.
Яблоко было вялое, и отгрызанное место затянулось ржавчиной.
Василий Никитич поскрёб желтизну ножом, откусил и ощутил во рту вкус железа.
Налил стакан до краёв, отпил половину. Откинулся на спинку стула. В голове начал раздуваться мягкий пузырь, толкался в виски.
Пробило башенным боем половину двенадцатого.
Что же? Всем придёт пора умирать. Умрут и те, что снялись в приложении, умрёт юбиляр-околоточный, умрёт тёзка столоначальник, и гости умрут. Страшно не умереть, а уйти из жизни бесследно, ничего не оставив. Василий Никитич дочь вырастил. Дал воспитание. Кончила гимназию и вышла замуж за чиновника коммерческого банка. Теперь в Саратове, мужа перевели. Поздравляет отца на праздники, вот и вчера получил телеграмму. А Василий Никитич пишет дочери еженедельно:
«Дорогая моя доченька, Катенька. Истерзала ты моё сердце молчанием…»
И после подписи прибавляет постскриптум:
«Только не проси у меня денег».
В стакане у ангела по-прежнему лопались золотые глаза. Василий Никитич поскрёб ногтем по стеклу, и ему стало жалко кошки.
Когда он жил с семьёй на квартире, у него была кошка. Кошка серая, белый жилет и лапки в белых манжетах.
По вечерам он писал за столом, а кошка лезла ему на плечи, ложилась поперёк шеи и грела затылок. И скрипела гортанным журчащим звуком. Когда нужно было сгонять её, Василий Никитич скреб ногтём по столу, и кошка думала, что скребётся мышь.
Здесь кошек держать нельзя — меблированный дом. Где теперь его кошка?.. Оставил на дворе, как съезжали с квартиры. Задрали, должно быть, собаки. А может, жива?!
Стрелка покороче закрыла двенадцать. Другая, длинная, подползала чуть видными воровскими толчками.
Рояль замолчал. Тишина сразу разбухла, стала давить на уши… Усики на циферблате сдвинулись в толстый ус. Сейчас ударит…
Сделалось жутко. Вздрогнул, сорвался с места к часам — закрыть бой. Запнулся за стол, не поспел, и комнату наполнил мягкий, певучий скорбный голос часов.
На день ближе к смерти.
Хотел всё-таки закрыть бой. Постоял и раздумал — всё равно будут тикать секунды.
Вернулся к столу. Взял бутылку. Бутылка была пустая…
Василий Никитич постучал по ней пальцем, подул в горлышко, поцарапал ногтем этикет.
— Эхель… Экс-цель-си-ор… Да!.. Ненастоящее, вот…
Поглядел в стакан. Там не было ничего. Ни вина, ничего…
Долго стоял у стола. Держал прямо голову, чтобы не переваливалась в ней тяжесть, и не знал, качается он, или ему это кажется.
Размешал языком во рту вязкую слюну и пошёл к кровати.
Лёг.
Было неудобно. Кровать то поднималась ногами, то изголовьем и, казалось, куда-то плыла…
