В столовой царило веселое оживление. В тот вечер говорили не столько о политике, сколько об античности. Вихрастый человек, забавлявшийся карикатурой на Либкнехта, оказался известным ученым. О его трудах по искусству Коллонтай слышала. К Соне он обращался как к коллеге, с которым можно вести разговор на равных. Господин Эдуард Фукс, говоря о сокровищах Востока, широко жестикулировал. Путешествия, розыски, находки и встречи живо вставали в его рассказах.
Тем временем Миша, воспользовавшись подходящей минутой, отошел с Либкнехтом в другой угол. Когда он начал благодарить за свое освобождение, Карл остановил его каким-то дружески покровительственным прикосновением.
— Это самое малое, что человек в моем положении обязан сделать. Но что там творится, расскажите-ка.
Когда Коллонтай подошла к ним, рассказ Миши был в разгаре. Либкнехт слушал, нахмурившись. Напряженная складка прорезала переносицу.
— Я полагаю, надо съездить туда самому. Как депутат я обязан увидеть все своими глазами. Если бы «Форвертс» выступил!.. Куда там, он занят рассказами о доблести немецких солдат… А вы слышали, — обратился он к Коллонтай, — как благородные немецкие коллеги заботятся о вас, русских? Гере сообщил мне, что Форштанд решил освободить две комнаты и приобрести на свой счет сорок коек.
— Это на какой случай?
— Могут начаться эксцессы, и вам негде будет прятаться.
— Господи, — засмеялась она, — но нас во много раз больше!
— Зато почти интернационалистский жест. История им зачтет. А сами они уже записали это себе в актив.
Он говорил почти без горечи, немного насмешливо.
— О чем вы толкуете? — К ним подошел Фукс — А-а, русские остались без крова? Ну а деньгами ваше землячество располагает?
— Землячества нет, и денег ни пфеннига.
— Как же вы, господа, пробавляетесь?
— Надеждой, — объяснила Коллонтай. — И взаимной выручкой.
— А кто защищает ваши интересы?
— Испанское посольство.
— Так надо атаковать их, не давать им покоя!
— Возле посольства толпятся тысячи русских.
— А-а, это я видел: чугунные ажурные ворота хорошего литья? За воротами посыпанные желтым песком дорожки?
— Вот и собираются перед оградой. Кричат, скандалят…
— Так у вас должен же быть свой комитет!
— Есть, господин Фукс, но с ним никто не считается.
Либкнехт не без любопытства наблюдал за Фуксом: что, собственно, намерен тот предложить?
Немного подумав, Фукс решительно произнес:
— Прекрасно, господа: в ваш комитет включаюсь я!
— Простите, в качестве кого? — поинтересовалась Коллонтай.
— В качестве немца! Немца, который выше предрассудков и считает долгом помочь русским, попавшим в беду!
Соня Либкнехт, слышавшая разговор, подала свой голос:
— Эдуард — человек неукротимый, он может вам пригодиться.
Попрощавшись с хозяевами и экстравагантным гостем, Коллонтай почувствовала себя сбитой с толку. А может, в самом деле они, русские, недостаточно энергичны?
— Миша, — спросила она, желая проверить себя, — какое впечатление произвел на тебя Фукс?
— Во всяком случае, он не в гостях в Берлине и не бесправен, как мы. И это хорошо.
XIII
Августовская ночь начала светлеть. Полоска на краю неба постепенно делалась розоватой. Контуры вокзала утрачивали расплывчатость.
По перрону вокзала в Штутгарте прохаживались трое. Они оглядывались время от времени, точно за ними кто-то следовал. Но в этот ранний час перрон был пустынен, лишь несколько носильщиков бродили, ожидая берлинского поезда.
— Я считаю, говорить надо с ним откровенно, — заметил молодой, которого звали Куртом, — хотя бы из одного только уважения к нему… А ты, Вилли, как думаешь? — обратился он к старшему.
— Откровенно — да, только такт соблюсти при этом.
— Речь совсем не о том. Но если он попробует уклониться…
— Значит, не знаешь, какой он человек!
— Слишком серьезный вопрос, — пояснил, оправдываясь, Курт, — чтобы мириться с половинчатыми решениями.
Третий, Фридрих, курил и время от времени пускал колечками дым. Когда проходили мимо электрических часов, он сверил свои часы.
— Помню, — сказал Фридрих, — как он приезжал сюда семь лет назад. Я еще был молодой, а в память врезалось здорово.
Немного погодя Вилли заметил:
