Eще раз о классовой борьбе во Франции
Этьен Балибар11 назвал чрезмерную, нефункциональную жестокость отличительной особенностью современной жизни: жестокость, проявления которой простираются от “фундаменталистской” расистской и / или религиозной резни до “бессмысленных” вспышек насилия подростков и бездомных в наших мегаполисах, насилие, которое нельзя не назвать "Оно-Злом" (отсылающим к фрейдовскому Оно (das Es, le Ca), насилие, не имеющее утилитарных или идеологических оснований. Все разговоры об иностранцах, укравших наши рабочие места, или об угрозе, которую они представляют для наших западных ценностей, не должны вводить нас в заблуждение: при более внимательном рассмотрении становится ясно, что такие разговоры представляют собой поверхностную вторичную рационализацию. Возьмем, например, типичного бритоголового, который, обосновывая свои насильственные
11 Etienne Balibar. La violence: idealite et cruaute//La crainte des masses. Paris: Editions Galilee, 1997.
действия, говорит, что он чувствует облегчение, избивая иностранцев, что их присутствие вызывает у него беспокойство. И здесь мы сталкиваемся как раз с таким Оно-Злом, Злом, структурированным и вызванным простейшим дисбалансом в отношениях между Я и jouissance, противоречием между удовольствием и чужеродным jouissance, лежащим в самой его основе. Оно-Зло, таким образом, организует простейшее “короткое замыкание” в отношении субъекта к изначально отсутствующему объекту-причине своего желания: нас всегда “беспокоит” в “другом” (еврее, японце, африканце, турке) его якобы привилегированная связь с объектом — другой либо обладает объектом-сокровищем, украденным у нас (именно поэтому его и нет у нас), либо ставит под угрозу наше обладание этим объектом.
И здесь вновь следует вспомнить гегельянское “бесконечное суждение”, провозглашающее спекулятивную тождественность этих “бесполезных” и “чрезмерных” вспышек насилия, которые выказывают лишь чистую и открытую (“несублимированную”) ненависть к Другому, и постполитической мультикультуралистской вселенной терпимости к различию, не исключающей никого. Конечно, мы используем термин “несублимированная” в его обычном значении, которое в данном случае полностью противоположно психоаналитическому, короче говоря, в сосредоточении нашей ненависти на некоем представителе (официально терпимого) Другого и состоит простейший механизм сублимации: всеобъемлющий характер постполитической конкретной всеобщности, которая касается каждого на уровне символического включения, этой мультикультуралистской идеи-и-практики “единства в различии” (“все равны, все различны”), оставляет открытым, как единственный способ маркировки Различия, протосублимационный жест превращения случайного Другого (расы, пола, религии...) в “абсолютного Другого” невозможной Вещи, основную угрозу нашей идентичности — Вещи, которую необходимо уничтожить для того, чтобы мы могли выжить. В этом и состоит подлинно гегельянский парадокс: окончательное достижение подлинно рациональной “конкретной всеобщности” — упразднение антагонизмов, “зрелый” мир оговоренного сосуществования различных групп — совпадает со своей радикальной противоположностью, с непредвиденными вспышками насилия.
Основное правило Гегеля состоит в том, что “объективный” избыток (непосредственное господство абстрактной всеобщности, которая навязывает свой закон “механически” с полным безразличием к субъекту, угодившему в ее сети) всегда дополняется “субъективным” избытком (нерегулярное и произвольное удовлетворение прихотей). В качестве иллюстрации такой взаимозависимости Балибар приводит различие между двумя противоположными, но дополняющими друг друга формами избыточного насилия: “ультраобъективным” (“структурным”) насилием, свойственным социальным условиям глобального капитализма (“автоматическое” создание исключенных и презираемых индивидов — от бездомных до безработных), и “ультрасубъективным” насилием новых этнических и / или религиозных “фундаментализмов”. Такое “избыточное” и “необоснованное” насилие связано со своим особым модусом знания, бессильной цинической рефлексией — вернемся к нашему примеру с Оно-Злом, бритоголовым, избивающим иностранцев: когда начинаешь выпытывать у него подлинные причины его насилия (и если он способен к минимальной теоретической рефлексии), он внезапно начинает говорить языком социальных работников, социологов и социальных психологов, ссылаясь на снижение социальной мобильности, рост неуверенности, исчезновение авторитета отца, недостаток материнской любви в раннем детстве... Короче говоря, он дает более или менее точное психосоциологическое объяснение своих действий, столь милое просвещенным либералам, стремящимся “понять” молодежное насилие как трагическое следствие определенных социальных и семейных условий. Стандартная просвещенная формула действенности “критики идеологии”, начиная с Платона (“они совершают такие поступки, потому что они не ведают, что творят”, то есть знание само по себе освобождает: когда заблуждающийся субъект поразмыслит над тем, что он делает, он перестанет делать это) в этом случае полностью переворачивается: бритоголовый “ведает, что творит, но он тем не менее продолжает делать это”. Символическое знание, включенное в саму социальную практику субъекта распадается, с одной стороны, на избыточное “иррациональное” насилие, не имеющее политико-идеологических оснований и, с другой стороны, на бессильную внешнюю рефлексию, которая никак не влияет на действия субъекта. Наблюдая такую цинически-бессильную рефлексию бритоголового, с иронической улыбкой объясняющего озадаченному журналисту истоки своего бессмысленно-насильственного поведения, просвещенный терпимый муль-тикультуралист, стремящийся “понять” формы избыточного насилия, получает свое послание в его перевернутом, истинном виде, — короче говоря, как выразился бы Лакан, в этом случае коммуникация между ним и “объектом” его исследования, нетерпимым бритоголовым, оказывается вполне успешной.
