На вечеринке в издательстве пили шампанское, водку и коньяк, мужчины таращились на полноватое тело Верочки, играющее, взволнованное, обтянутое тонким трикотажным платьем, и на ее белую шею, и на ее красивый алый рот.
Она была возбуждена, невпопад смеялась, садилась на край стола, поддергивая подол повыше, и хохотала, глядя на мужчин шалыми глазами.
Потом вдруг спохватилась и бросилась в кабинет старшего редактора Егора Зимина, которому еще утром обещала показать макет книги. На самом деле ей надо было перевести дух, остыть, прийти в себя — впервые в жизни почувствовала, что может сорваться: слишком много было вина, слишком сильно и сладко дрожало тело.
Егор Зимин ей нравился. В издательстве у него не было друзей, его недолюбливали за тяжелый характер и за то, что он помнил, как зовут осла Санчо Пансы. Одна из сотрудниц как-то сказала Верочке, что в Егора запросто можно влюбиться, но любить его — ни Боже мой.
Иногда по вечерам он приглашал Верочку в свой кабинет выпить чаю. Он не делал ей комплиментов, не намекал на то, что жена его — дура, а у друга есть ключ от свободной квартиры, — зато мог ни с того ни с сего завести разговор о Достоевском или Ницше. А однажды процитировал дневник Пришвина: “Нигилизм выдумал барин, и nihil в этом понимании являет собой скорее фокус аскетизма, чем действительное ничто. Истинное же, воплощенное в быт ничто, страшное и последнее “ни хуя” живет в улыбающемся оскале русского народа”, заметив мрачно: “Вот с чем нам придется иметь дело, а вовсе не с бюрократами и коммунистами”.
Верочка краснела — она не могла поддержать такой разговор. Все ее идейные убеждения сводились к гигеническому постулату “держи себя в чистоте”, а книги она любила не читать, а делать: обложки, бумага, шрифты, краска — вот что возбуждало ее, она обожала все это, как классная портниха обожает красивую фигуру клиентки, а не саму клиентку. А если все же читала, то со своей жизнью и вообще с жизнью прочитанное никак не соотносила. Она мало что понимала из того, о чем говорил Егор, но одно было очевидно: он доверял ей, раз заводил речь о таких вещах, которые, похоже, не мог или не хотел обсуждать с другими коллегами.
Верочку завораживал его голос, обволакивающий, гипнотизирующий, и иногда ей приходилось делать усилие над собой, чтобы не впасть в транс.
Наверное, он был одинок, так же одинок, как Верочка, которая дома загружала себя работой — стирала, гладила, мыла, готовила, чтобы хоть чем-нибудь заполнить страшную пустоту. Ну и конфеты, конечно: она с утра до вечера заполняла пустоту конфетами.
С конфетой во рту она вошла в кабинет к Егору, освещенный настольной лампой. Было накурено. Рядом с лампой стояли стаканы и бутылка.
— Будете? — Он кивнул на бутылку.
Голос его звучал устало.
Верочка кивнула.
Егор разлил водку по стаканам, вышел из-за стола, протянул Верочке стакан.
— Закусывать нечем, — сказал он. — Извините.
— Хочешь это, котик? — спросила она, вся задрожав, и высунула язык, на кончике которого блестел кусочек расплавленного шоколада.
Голова у нее похолодела, когда он слизнул с ее языка шоколад.
— У тебя счастливое тело, — сказал он, когда она осталась без одежды.
— У тебя счастливое тело, — повторил он, выключая свет.
— У тебя счастливое тело, — снова повторил он, когда она схватила его за руку и потянула к себе.
Сергей избил ее палкой, когда она вернулась домой заполночь, а она только закрывала руками лицо — ей нечего было сказать в свое оправдание. Потом она отвела обессилевшего мужа в постель, подмыла его, дала таблетку, укрыла теплым одеялом и, убедившись в том, что он уснул, легла в гостиной на диване.
“У тебя счастливое тело...”
Она не стала принимать душ, чтобы не смывать запахи Егора. Улыбалась в темноте, то и дело поднося к лицу правую руку, потом левую руку, которые пахли Егором.
Когда она выходила замуж, когда после родов почувствовала отчуждение, возникшее между нею и мужем, и долго не могла к этому привыкнуть, когда Сергея разбил инсульт и он лежал труп трупом, — ей и в голову не приходило, что у нее может быть другой мужчина, не Сергей, что кого-то другого, не Сергея, она назовет “котиком”, что этот худой носатый Егор станет ее “котиком”, еще одним ее первым мужчиной. Не было, казалось, таких клеток, не было такого вещества в ее мозге, в котором могли бы образоваться электрические сигналы, порождающие такую мысль или хотя бы образ мысли. На вечеринке эта мысль вдруг возникла, испугав ее и заставив бежать, а потом — потом осталось только лифчик расстегнуть.
