Когда солнце село, лагерь был готов. Великолепно, без единой морщинки растянутая палатка ждала постояльцев в объятья расстеленных одеял. Весело трещал костер, и купающиеся в кипятке раки становились все более и более красными. Федя, закинув три удочки, азартно следил за поплавками. Из омута страшновато поблескивали гигантские глаза удобно расположившегося там Спиридона. Судя по редким всплескам, он, несмотря на строжайший запрет, ощупкой ловил и поедал на месте отборную рыбу, однако уличить его не было никакой возможности. Я взял кол от палатки, сходил в кусты и разогнал веселящуюся там компанию. Говорун полез было в амбицию, но я показал ему указательный палец и засадил чистить лук.
Закат отбушевал, высыпали звезды, раки сварились, уха тоже. Я намазался диметилфталатом и пригласил всех к столу. «Еще минуточку, Саша! Еще минуточку!» — просился Федя, но я по опыту знал эти минуточки и бесцеремонно оттащил его от удочек.
Мы с Федей с удовольствием ели уху, сосали раков. Говорун присел поодаль на пенек и, глядя на нас, во всеуслышание сетовал на отсутствие поблизости приличной гостиницы или, по крайней мере, дома колхозников. Спиридон плескался и чем-то хрустел в своем омуте. Потом, когда уха была съедена, а раки высосаны до последней лапки, Федя пошел в темноту сполоснуть посуду, а я прилег у костра, ощущая во всем теле приятную негу, предвкушая одеяла в палатке и яркий солнечный день завтра, и купанье при активном участии Спиридона, и как мы с Федей ухватим Говоруна за руки и ноги и поволочем топить, а он будет орать и распространять коньячные запахи… Вспомнив о клопе, я стал размышлять, куда его девать на ночь, дабы не ввести во искушение, посадить ли его в спичечный коробок или привязать шпагатом к дереву, а в темноте у меня за ушами злобно и разочарованно завывали комары, оскорбленные диметилфталатом. Говорун сидел на пеньке, поджав под себя ноги, и поглядывая на меня со странным выражением. Федя рассказывал Спиридону, как прекрасны его снежные горы, как до них нужно добираться и какие воинские части дислоцированы поблизости от его постоянной резиденции. Я совсем уже решил было проблему клопа, сообразив, что его просто следует перевезти на ночь на другой берег, и раздумывал, как поделикатнее сообщить ему о моем решении, как вдруг послышался треск валежника, приглушенные голоса, и из лесу один задругам вышли и вступили в освещенное пространство хорошо знакомые люди. Лавр Федотович, придерживая под локоть полковника, приблизился к костру первым и опустился на землю так резко, словно у него подломились ноги. Фарфуркис сел рядом со мной и сразу протянул к огню посиневшие от холода руки, а Хлебоедов усадил полковника, стащил с его ног унты и вылил из них воду. Затем он стал оттирать полковнику замерзшие ступни, присев на корточки. Полковник едва сидел, клонясь набок, закатив глаза. Голова его была перевязана окровавленным бинтом.
— Устал, — сказал Фарфуркис — Устал, не могу. Башка трещит.
— Завтра, — сказал Лавр Федотович.
— Не завтра, а послезавтра, — сказал Фарфуркис Хлебоедов, сидевший на корточках спиной к ним, пробормотал, не оборачиваясь:
— Это — грипп. Это — смерть.
— Где автомат? — спросил полковник, еле шевеля губами. — Автомат где, слушайте!
— Все равно, — сказал Фарфуркис — Все равно. Лавр Федотович, — спросил он. — У меня есть голова? У меня такое ощущение, словно головы нет.
— Руки нет, — сказал Лавр Федотович. — У меня.
У него действительно не было руки. Какая-то мокрая тряпка вместо руки. Хлебоедов сел лицом к огню и положил голову полковника к себе на плечо. Глаза полковника были закрыты.
— Меня придется бросить, — сказал он. — Слишком много железа в животе.
— Завтра, — сказал Лавр Федотович.
— Послезавтра, — поправил его Фарфуркис.
— Полковник — послезавтра, а мы — завтра, — возразил Лавр Федотович.
— Я вернусь в город, — сказал Хлебоедов. — Вы идите, а я вернусь в город.
— Зачем? — сказал полковник, не открывая глаз. — Там же ни одного человека.
— Все равно, — сказал Хлебоедов. — Взорву библиотеку. Мы забыли библиотеку.
— Чем взорвешь? — горько спросил Лавр Федотович. — Соплями?
