– Почему ты об этом спрашиваешь? Разве я на что-нибудь жаловался?
– Не жаловался. Но вечер, проведенный с Гервегом, стоит, по-моему, многих тяжелых вечеров.
– Почему ты так думаешь?
– Потому, что я видела, как у тебя в глазах загорались злые синие огни, когда начинал говорить Гервег: ведь тебе трудно слушать такие речи, Карл.
– Какие речи?
– Речи мужчин, похожих на женщин.
– Ты считаешь, что Гервег похож на женщину, Женни?
– Конечно: он склонен к истерике и к экзальтации. Эмма мне жаловалась на него.
– Разумеется. Но тут вся беда в том, что Георг все более становится для нее только мужем и все менее – поэтом. Это трагедия многих поэтов, которые женятся… Однако потороплюсь, – сказал он, – ибо, как утверждал один мудрец, наша жизнь погибает из-за медлительности.
– И все же я видела синий огонь в твоих глазах, – сказала Женни. – Ведь Гервег говорил нелепости: «Я ненавижу абсолютное и в шапке, и в шляпе…» – это о коммунизме и монархии. И еще: «Я ненавижу королей и чернь: и в тех и в других по-разному скрывает себя человек».
– Как ты все это запомнила? И зачем? Георг много выпил и, конечно, говорил глупости. А любит он не себя, а свой талант. Я думаю, что без этой любви поэт не может творить. Но ты права, Женни, я злился. Но теперь уже не злюсь. Я все ему простил. Он, в сущности, дитя… Женни! – позвал он уже из гостиной. – Посмотри в окошко! Всходит солнце. А кто-то сказал, что при восходе солнца забываются грехи ночи…
•
У Тронной заставы Маркс и Мёйрер отпустили фиакр и дальше пошли пешком. Шли недолго – помещение, в котором собирались рабочие, оказалось в нескольких десятках метров от городских ворот. Это было небольшое приземистое здание, скорее, похожее на склад, чем на лавку, с низкими окнами, взятыми в железную решетку, с плоской черепичной крышей без дымоходов и, стало быть, неотапливаемое. Оно стояло чуть поодаль от шоссе, за деревьями. К нему вела дорога, разбитая колесами тяжелых телег, и несколько тропок. Между строем тополей, которые ограждали здание от шоссе, и самим зданием на просторной поляне паслись козы и гуляли пестрые куры.
Маркс и Мёйрер прошли к зданию по тропке. У входа в помещение их остановили двое парней, спросили по-немецки, кто их приглашал. Мёйрер назвал какую-то фамилию, которая, вероятно, служила пропуском, и парни пропустили их в дверь.
Помещение оказалось довольно просторным. Около двухсот человек свободно разместились на скамьях, слушая оратора. Оратор говорил по-немецки: это было собрание немецких рабочих, которых в Париже, по словам Мёйрера, насчитывалось около семидесяти тысяч.
Маркс услышал то, что ожидал услышать. Когда собираются бесправные, неимущие, уставшие от тяжелой работы люди, они говорят о равенстве, о расправе с богатыми, с королями, о человеческой жизни в обществе братства свободы. Именно об этом говорил оратор. Люди внимательно слушали его и наградили аплодисментами, когда он закончил речь. Должно быть, это был уже не первый оратор. Во всяком случае, не последний. Как только стихли аплодисменты, к трибуне вышел совсем молодой человек, бледный от волнения, одетый не по-рабочему. Да и сама его речь сразу же выдала в нем человека образованного, умеющего говорить.
– Кто это? – спросил Мёйрера Карл.
– Здесь не называют имен, – ответил Мёйрер. – Важно не то, кто говорит, важно то, что он говорит.
– …Великий француз Вольтер, – говорил между тем новый оратор, – отвечая тем, кто утверждал, что разделение людей на неимущих и имущих вечно, что таковыми люди уже рождаются, спрашивал: значит, первые родились на свет с седлами на спинах, а вторые – со шпорами на ногах? И отвечал: люди рождаются равными. Рабами и рабовладельцами их делает общество. Стало быть, общество, где люди подразделяются на рабов и рабовладельцев, должно быть уничтожено во имя изначальной природы человека…
Карлу хотелось курить, но здесь никто не курил. Он обратил внимание также на то, что полки, предназначенные для винных бочонков и бутылок, пусты. И это взволновало его больше, чем речь юного оратора: если люди собираются не для общего питья, еды, курения, значит, их объединяет нечто другое, более достойное человека. Значит, они сознательно отказываются от грубых развлечений, сознательно выкорчевывают в себе социальную болезнь – пьянство и распущенность и возводят в главный принцип общения классовое братство, классовый союз. Высокая цель, суровая миссия – все это, разумеется, требует высокой дисциплины и высокого благородства. И вот оно, это благородство, сияет на их загрубелых от труда лицах. Широкие плечи, сильные руки, трезвые головы. Таким людям покорится любое дело.
